Волшебный народ, который выбирает Гвидона в князья, — у Пушкина, кстати, интересно, что прежде, чем наречься князем Гвидоном, сын Салтана имени не имеет, вернее, нам его не называют; такая чистая магическая архаика, имя даёт власть над его носителем, а князя зачарованного острова под ритуальным прозвищем уже не достать — так вот, волшебный народ — это, конечно, отдельная боль.

Его приходится называть описательно, потому что народ, те, кто населял землю задолго до людей и продолжает жить, показываясь временами и вступая во взаимодействие, народ-то есть — а слова нет. Вернее, слов много, их много и в русском, все узкоспециализированные духи-сущности, хозяева двора, леса, водоёмов, полей и дорог принадлежат к этому народу, но чтобы все они вместе, чтобы родовое обозначение... не сохранилось. Нечисть, мрачно подсказывает христианство, но это, понятно, определение не рабочее.

"Эльфы!" — кричат с мест. Эльфы-то эльфы, но и с ними не так все гладко. Германские эльфы-альвы изначально — как раз стихийные, природные духи, по легенде, которую приводит Якоб Гримм в "Немецкой мифологии", они вообще зародились как черви в разлагающемся теле Имира, но эту неаппетитную версию мы развивать не станем.

Что это слово означает, сказать сложно. Сейчас принято считать, что оно восходит к протоиндоевропейской основе, связанной с белым цветом, от неё же произошло латинское albus, "белый", и, в результате метатезы, русское "лебедь"... к вопросу о княгине острова Буян у Пушкина. То есть, существа эти то ли светятся сами, то ли вызывают свечение. Во всяком случае, болотные огни — это от них, и с дороги сбивают они, и дурачат, и детей подменяют, и сманивают к себе тех, кто в чём-то искусен.

Всё бы хорошо, но тут приходит профессор Толкин и причёсывает фольклорных эльфов на вагнерианский манер, — ну, если бы Вагнер потоптался ещё и по "Калевале" — и это отдельная печальная история.

Запасливые англичане, правда, позаимствовали у французов ещё одно слово для обозначения волшебного народа, мы его знаем как fairy или fey. Оно, в свою очередь, восходит к латинскому fata, как называли воплощение судьбы. И, в отличие от эльфов, нынче почти исключительно ассоциирующихся с дивным финским народом Толкина, фейри как раз сохраняют всю неоднозначность, свойственную волшебным существам изначально. Да, красивые, да чудесно поют и танцуют, да, ранят в самое сердце, незабываемы — но недобрые. Не добрые и не злые, вне человеческой этики, другие.

Ушедшие под холмы волшебные обитатели Ирландии, sidhe, почти такие же, только про них, в силу того, о чём я недавно писала, больше текстов, поэтому складывается ощущение, что они охотнее вступают в различные отношения с людьми.

Но и фейри, и сиды или ши как название в русском пока только-только приживаются, в отличие от эльфов, которые здесь обосновались довольно давно. Отсюда путаница и подмены в духе самого волшебного народа.

У моего любимого Брэдбери есть совершенно изумительная новелла The Cold Wind and the Warm, в переводе Виталия Бабенко (1983) она называется "Холодный ветер, тёплый ветер". В этой новелле странные братцы, "жертвы недоедания и чересчур усердного мытья", явившиеся в Дублине к изумлению завсегдатаев одного паба — как раз дети волшебного народа, давно покинувшего Ирландию, и в финале их опознают, не в последнюю очередь по тому, как они поют.

Тимулти кивнул. И шепнул, слушая, как мелодия плывет над водами:
— Удивительно. Удивительно. Страшно не хочется, чтобы они уезжали. Подумайте. Подумайте. Сто лет или даже больше люди говорили, что их не осталось ни одного. И вот они вернулись, пусть даже на короткое время!
— Кого ни одного? — спросил Гэррити. — И кто вернулся?
— Как кто, — сказал Тимулти, — эльфы, конечно. Эльфы, которые раньше жили в Ирландии, а теперь больше не живут, и которые явились сегодня и сменили нам погоду. И вот они снова уходят — те, что раньше жили здесь всегда.
— Да заткнись же ты! — закричал Килпатрик. — Слушай!

У Брэдбери в оригинале, конечно, fairies. Но переводчик в 1983 году выбирает тогда единственный возможный вариант — эльфы. А раз эльфы, значит, поют печальные протяжные песни и отплывают, не иначе, в Валинор. Поют они по-русски вот что:

Я шел по славному городу Дублину,
Двенадцать часов пробило в ночи,
И видел я девушку, милую девушку,
Власы распустившую в свете свечи.

Это, разумеется, Spanish Lady, развесёлая, только в пляс, ирландская песня, и финал новеллы меняется совершенно: корабль не медленно и печально отчаливает из Серебристой Гавани, но держит курс на благословенную Сицилию, ту Сицилию, где у Шекспира все живы, и все счастливо встретятся.

Не вините переводчика, где ему было сорок лет назад послушать, как песня звучит; а кто принесёт в комменты байку про "он его съел", тому семь лет удачи ни в чём не будет, это я вам как фейри говорю.

Фейри у Брэдбери появились в Дублине посмотреть, как желтеют листья — завтра равноденствие, самое время тоже за этим понаблюдать.

#осеннее_ночное_радио сегодня выходит в эфир всего на полторы минуты — с паваной из "Целомудренной Пенелопы" Скарлатти-старшего, Алессандро, оперы 1696 года. Студийной её записи нет, так что только с музыкального фестиваля Рейнгау, с представления из базилики монастыря Эбербах; там ещё "Имя розы" снимали, тот фильм, который с Шоном Коннери и который не понравился Профессору, но это к делу не относится.

Запись живая, в̶ ̶с̶к̶р̶и̶п̶т̶о̶р̶и̶и̶ ̶х̶о̶л̶о̶д̶н̶о зрители покашливают, слышен объём зала — и мягкий пульс осени, её ночной торжественный шаг: поклон, поворот, приставной.

Ну, я слышу.
Танец продолжается, утром день сравняется с ночью, и солнце двинется вниз, во тьму — именно там оно становится непобедимым, тем Sol Invictus, которое все так радостно приветствовали в июне, попутав сроки.

Кое-что в слова не переводится, но с облегчением вплетается в музыку и звучит в голове дальше уже ею, внятно и безошибочно.

Оркестр Lautten Compagney, за пультом Вольфганг Катшнер.

Доброго поворота.

В честь дня рожденья Жана-Филиппа Рамо #осеннее_ночное_радио сегодня даёт своих любимых "Бореад" в своём любимом исполнении — и нет, это не великий без дураков Уильям Кристи, которого мы тоже очень любим, это концертный вариант с фестиваля 2018 года в Утрехте, за пультом Вацлав Лукс.

Так-то я у Рамо вообще больше всего духовные мотеты люблю, но пусть будут "Бореады", с ними легче.

А мы возвращаемся — и где-то даже воскресаем, как положено по сюжету.

Пятница, 13-е, возлюбленная Иностранка, семь вечера, детали по ссылке. Отдельно от организаторов: в центральные ворота проходить не надо, а надо сразу идти в правое крыло, где всех встретят, обласкают, запишут в список и проводят, куда следует.

#осеннее_ночное_радио нынче снова немножко телевидение, поскольку у нас запись постановки "Гордого пленника" Перголези. Действо с элементами прастихостпади режоперы — около двух минут в начале персонажи деревянно слоняются по сцене под невнятный электронный шорох, стук, лай и попискивание, потом дирижёр Коррадо Роварис энергично встряхивает пальцами, как брезгливый кот лапой, и начинается — музыка.

И ты выдыхаешь с облегчением, счастливо встречая настолько внятное и простое исправление реальности.

Если отвлечься от зачарованных принцев, эльфийских детей, валькирий и дивной княгини острова Буян, лебедь — птица неприятная и опасная. Здоровенный, в плотном, дробь не пробивает, крытом непромокаемым жёстким пером пуху в четыре пальца толщиной, агрессивный гусь, кусается, как доберман, крылом может руку сломать, убивает чужих птенцов на всей территории, которую считает своей. Запросто может забить собаку, человека убить не убьёт, но покалечит. Это в парках на декоративных прудах они закормленные, ленивые, да и то — не советую к ним с утра подходить, пока голодные, особенно детей с кормом подпускать.

То есть, когда Гадкий Утёнок принимает решение идти к ним, — "они, наверное, убьют меня за мою дерзость, за то, что я, такой безобразный, осмелился приблизиться к ним, но пусть!" — он действительно осознанно идёт на смерть.

Всегда мне было мучительно от этой сказки, я-то знала, что из гадкого утёнка вырастает несчастная утка, которой различные шарлатаны от психоложества за огромные деньги будут раскрывать её внутреннего лебедя, пока не выпотрошат полностью. А тут вдруг подумала: но ведь он и правда становится самым прекрасным лебедем — в тот миг, когда решает прекратить свою жалкую жизнь и делает шаг вперёд, готовый ко всему, хоть бы и к смерти.

Именно тогда его видит дева валькирия — и трубит, извещая Отца, что нашла достойного. Ясень сражения, лебедь победы. Андерсен, хоть и протестантский мальчик, отмытый до скрипа хозяйственным мылом перед воскресной школой, всё-таки датчанин. Когда-то у них были славные конунги.

Когда ищешь одно, а находишь совершенно другое.

Генрих Лефлер, иллюстрация к "Диким лебедям" Андерсена, 1911. Венский Сецессион, нарядно очень — и совершенно неожиданная зима фоном. Надо понимать, молодую королеву продержали в тюрьме какое-то время, потому что крапиву она до заключения собирала ещё не из-под снега.

Хотя логично: под день Всех Святых схватили, а в ноябре и снег может выпасть.

#осеннее_ночное_радио выходит в эфир с фрагментом "Париса и Елены" обожаемого Глюка. Лучшая запись из возможных, с Полом Маккришем, у которого всё очищается и возносится всегда до пламени эмпирея, за пультом, и божественной Магдаленой Коженой. Запись без труда можно найти целиком на ваших любимых ресурсах.

А у нас просто три минуты абсолютной красоты и счастья.

В 1875 году в Сан-Франциско выставили написанную Тоби Эдвардом Розенталем "Элейн" — и город немножко сошёл с ума. К картине выстраивались очереди, в честь Элейн называли причёски, вальсы, десерты, даже сигары, потом её украли, потом вернули, что только добавило ей популярности.

Живопись нарядная, конечно, очень буржуазная, но дело не в ней, дело в сюжете. Элейн из Астолата, прекрасная чистая дева, безответно полюбившая сэра Ланселота и умершая от этой любви, перед смертью написала письмо дамам Камелота с просьбой молиться о ней, потом велела положить себя в лодку и отвезти ко двору Артура. Теннисон, главный популяризатор артуровского мифа в XIX веке, написал об этом длинный, почти в полторы тысячи строк, текст — мучительный, как скрипичное соло, исполненный викторианской подавленной страстности, из которой выход один, в смерть. Этот побег в смерть публика воспринимала как подлинно высокое, как едва ли не пример для подражания, по крайней мере, как абсолютное выражение настоящей любви. Любишь — помирай, других вариантов нет.

То есть, понятно, что в пошлой подленькой действительности у уважаемых людей всё иначе, но должны же быть идеалы! К тому же, Эдгар По учил, что нет предмета более поэтического, чем смерть молодой прекрасной женщины.

Вот она лежит с лилией в руках, и мы стоим над ней сэром Ланселотом, понимая, что плохо живём, негодно живём, но и у нас в душе свой жанр есть.

I have gone mad. I love you: let me die. До слёз, как говорится.

Собственно, про несчастную Элейн из Астолата, лилейную деву, я вспомнила, потому что их две — умерших от любви к Ланселоту и в лодке приплывших мёртвыми в Камелот. Изначально одна, Demoiselle d'Escalot, Дева из Эскалота, в прозаическом французском артуровском романе XIII века. Она же, следите за руками, La Damigella di Scalot в "Новеллино", итальянской версии. У Мэлори в рукописи была Элейн из Асколата, of Ascolat, но Кэкстон при наборе неверно прочёл имя, и Элейн стала из Астолата.

Однако для викторианца умерших от любви женщин много не бывает. Поэтому у Теннисона в "Королевских идиллиях" есть Элейн из Астолата, хранившая щит Ланселота и умершая от горя, когда рыцарь отказал ей в любви, а есть Владычица замка Шалотт, Lady of Shalott, явно происходящая от итальянского Scalot. Владычица Шалотта не просто влюблённая дева, она — волшебница, вечно ткущая пёстрый покров; Теннисон называет его web, паутина, он вбирает в себя всё, что Владычица Шалотта видит в зеркале, поскольку прямо ей на мир смотреть запрещено. Спиной к окну, лицом к волшебному зеркалу она проживает день за днём, пока в зеркале не отражается доблестный рыцарь, и чародейка, запрету вопреки, не оборачивается к окну, чтобы увидеть Ланселота во плоти. Зеркало, как все помнят хотя бы по Агате Кристи, трескается от края до края, цветная паутина взлетает, накрывая всю комнату, Владычица Шалотта восклицает: "Судьба меня настигла!" — и ей остаётся только лечь в лодочку до Камелота и помирать с песнями.

Они, конечно, получились разными: Элейн — воплощённая чистота, лилия, срезанная безжалостной страстью, безымянная чародейка из Шалотта — женщина, наделённая силой и отказавшаяся от этой силы ради любви; Альцина, Армида, это длинный перечень, человечество любит рассказывать истории о том, как могучая колдунья ли, воительница ли полюбила — и оказалась обычной женщиной, которую можно погубить.

Естественно, их бесконечно пишут и рисуют, обеих. Чистую Элейн и грозную Владычицу Шалотта. Прерафаэлитов вы все видели, хоть Уотерхауса, хоть Холмена Ханта. А вот кого в 1920 году нарисовал Эдвард Реджинальд Фрэмптон, непонятно. Работа названа "Элейн, Владычица Шалотта". Вроде бы, у неё геральдический щит — но он то ли вышит, то ли выткан. Сидит она спиной к окну, смотрит в книгу на пюпитре, но там может быть и зеркало.

Одно несомненно — она умрёт от любви к Ланселоту и приплывёт мёртвая в Камелот. И рыцарь Ланселот вздохнёт, помолчит и от всего сердца попросит Господа в бесконечном милосердии Его даровать ей благодать.

Эдвард Реджинальд Фрэмптон, "Элейн, Владычица Шалотта", 1920.

А я напоминаю, что уже послезавтра мы будем говорить в Иностранке о фениксе.

Организаторы напоминают, что в центральные ворота проходить не надо, а надо сразу идти в правое крыло, где всех встретят, обласкают, запишут в список и проводят, куда следует — и просят на всякий случай захватить паспорт для предъявления охране внизу.

Немного красоты, ухваченной сегодня.
Молельная комната в особняке Рябушинского, роспись арки и стены.