Когда ищешь одно, а находишь совершенно другое.

Генрих Лефлер, иллюстрация к "Диким лебедям" Андерсена, 1911. Венский Сецессион, нарядно очень — и совершенно неожиданная зима фоном. Надо понимать, молодую королеву продержали в тюрьме какое-то время, потому что крапиву она до заключения собирала ещё не из-под снега.

Хотя логично: под день Всех Святых схватили, а в ноябре и снег может выпасть.

#осеннее_ночное_радио выходит в эфир с фрагментом "Париса и Елены" обожаемого Глюка. Лучшая запись из возможных, с Полом Маккришем, у которого всё очищается и возносится всегда до пламени эмпирея, за пультом, и божественной Магдаленой Коженой. Запись без труда можно найти целиком на ваших любимых ресурсах.

А у нас просто три минуты абсолютной красоты и счастья.

В 1875 году в Сан-Франциско выставили написанную Тоби Эдвардом Розенталем "Элейн" — и город немножко сошёл с ума. К картине выстраивались очереди, в честь Элейн называли причёски, вальсы, десерты, даже сигары, потом её украли, потом вернули, что только добавило ей популярности.

Живопись нарядная, конечно, очень буржуазная, но дело не в ней, дело в сюжете. Элейн из Астолата, прекрасная чистая дева, безответно полюбившая сэра Ланселота и умершая от этой любви, перед смертью написала письмо дамам Камелота с просьбой молиться о ней, потом велела положить себя в лодку и отвезти ко двору Артура. Теннисон, главный популяризатор артуровского мифа в XIX веке, написал об этом длинный, почти в полторы тысячи строк, текст — мучительный, как скрипичное соло, исполненный викторианской подавленной страстности, из которой выход один, в смерть. Этот побег в смерть публика воспринимала как подлинно высокое, как едва ли не пример для подражания, по крайней мере, как абсолютное выражение настоящей любви. Любишь — помирай, других вариантов нет.

То есть, понятно, что в пошлой подленькой действительности у уважаемых людей всё иначе, но должны же быть идеалы! К тому же, Эдгар По учил, что нет предмета более поэтического, чем смерть молодой прекрасной женщины.

Вот она лежит с лилией в руках, и мы стоим над ней сэром Ланселотом, понимая, что плохо живём, негодно живём, но и у нас в душе свой жанр есть.

I have gone mad. I love you: let me die. До слёз, как говорится.

Собственно, про несчастную Элейн из Астолата, лилейную деву, я вспомнила, потому что их две — умерших от любви к Ланселоту и в лодке приплывших мёртвыми в Камелот. Изначально одна, Demoiselle d'Escalot, Дева из Эскалота, в прозаическом французском артуровском романе XIII века. Она же, следите за руками, La Damigella di Scalot в "Новеллино", итальянской версии. У Мэлори в рукописи была Элейн из Асколата, of Ascolat, но Кэкстон при наборе неверно прочёл имя, и Элейн стала из Астолата.

Однако для викторианца умерших от любви женщин много не бывает. Поэтому у Теннисона в "Королевских идиллиях" есть Элейн из Астолата, хранившая щит Ланселота и умершая от горя, когда рыцарь отказал ей в любви, а есть Владычица замка Шалотт, Lady of Shalott, явно происходящая от итальянского Scalot. Владычица Шалотта не просто влюблённая дева, она — волшебница, вечно ткущая пёстрый покров; Теннисон называет его web, паутина, он вбирает в себя всё, что Владычица Шалотта видит в зеркале, поскольку прямо ей на мир смотреть запрещено. Спиной к окну, лицом к волшебному зеркалу она проживает день за днём, пока в зеркале не отражается доблестный рыцарь, и чародейка, запрету вопреки, не оборачивается к окну, чтобы увидеть Ланселота во плоти. Зеркало, как все помнят хотя бы по Агате Кристи, трескается от края до края, цветная паутина взлетает, накрывая всю комнату, Владычица Шалотта восклицает: "Судьба меня настигла!" — и ей остаётся только лечь в лодочку до Камелота и помирать с песнями.

Они, конечно, получились разными: Элейн — воплощённая чистота, лилия, срезанная безжалостной страстью, безымянная чародейка из Шалотта — женщина, наделённая силой и отказавшаяся от этой силы ради любви; Альцина, Армида, это длинный перечень, человечество любит рассказывать истории о том, как могучая колдунья ли, воительница ли полюбила — и оказалась обычной женщиной, которую можно погубить.

Естественно, их бесконечно пишут и рисуют, обеих. Чистую Элейн и грозную Владычицу Шалотта. Прерафаэлитов вы все видели, хоть Уотерхауса, хоть Холмена Ханта. А вот кого в 1920 году нарисовал Эдвард Реджинальд Фрэмптон, непонятно. Работа названа "Элейн, Владычица Шалотта". Вроде бы, у неё геральдический щит — но он то ли вышит, то ли выткан. Сидит она спиной к окну, смотрит в книгу на пюпитре, но там может быть и зеркало.

Одно несомненно — она умрёт от любви к Ланселоту и приплывёт мёртвая в Камелот. И рыцарь Ланселот вздохнёт, помолчит и от всего сердца попросит Господа в бесконечном милосердии Его даровать ей благодать.

Эдвард Реджинальд Фрэмптон, "Элейн, Владычица Шалотта", 1920.

А я напоминаю, что уже послезавтра мы будем говорить в Иностранке о фениксе.

Организаторы напоминают, что в центральные ворота проходить не надо, а надо сразу идти в правое крыло, где всех встретят, обласкают, запишут в список и проводят, куда следует — и просят на всякий случай захватить паспорт для предъявления охране внизу.

Немного красоты, ухваченной сегодня.
Молельная комната в особняке Рябушинского, роспись арки и стены.

А вот и книга, для которой я искала, как ещё называется по-русски тысячелистник — потому что он в стишок не лез. Обещают к декабрьскому Non/fiction, там и представим, и поговорим о всякой готике и о том, почему мы так любим страшные сказки.

И нас в который раз выгнали из библиотеки по доброй традиции.

Не в традиции то, что я даже не добралась до Шекспира. Так стосковалась по живой аудитории, — шутка ли, четыре года сплошной онлайн! — что разболталась, как старый Мазай в сарае.

Продолжение следует, увидимся в декабре
____

На фото я интересуюсь, где профессор Дамблдор получал диплом. Фениксы у него, вишь ли, мн. ч.

#осеннее_ночное_радио сегодня выходит в эфир с одной из самых любимых моих музык — ораторией Микеланджело Фальветти "Навуходоносор", найденной и возрождённой обожаемым Леонардо Гарсией Аларконом и его Capella Mediterranea. Живой, горячий, шероховатый сицилийский семнадцатый век, послушаешь четыре минуты — и уже не оторваться.

Если не слышали, я вам даже завидую, вам оно только предстоит.

— Не понимаю, — покачал головой дракон. — Не-по-ни-ма-ю. Ты же всемогущая. Ты же могла...

Альцина сделала глубокий вдох, выпрямилась и уставилась в небо, стараясь не моргать. Это не помогло: слёзы, стоявшие у неё в глазах, вышли из берегов, полились по щекам, из носа потекло. Капли срывались с подбородка и, ударяясь о камни и траву, превращались в переливчатые жемчужины; они раскатывались прочь, убегали под горку, прыгали, радужно сияли на солнце. Юный темнокожий паж, сидевший у ног феи, заворожённо проводил взглядом особенно яркую слезу, потом повернулся и тихо произнёс:

— Госпожа...
— Не лез бы ты к ней сейчас, — посоветовал дракон. — Она не в себе, беды не оберёшься.

Альцина прижала пальцы к глазам, с усилием провела по лбу вверх, зачесала волосы за уши. В лазоревых прядях сверкнули золото и медь, и дракон в который раз поразился, как сестра умудряется быть зимородком даже в человеческом обличье.

— Нет, — сказала фея. — Нет, так это не работает. Он должен был остаться, сам. Он должен был захотеть.
— Но ты могла бы хоть папу попросить! Остановить ветер, куда проще!

Дракон раздражённо хлестнул хвостом по траве, скосив цветущие ландыши. Альцина рассеянно подняла один стебелёк, поднесла его к носу.

— Он бы одумался, — продолжал дракон, — он бы остался. Ты же сама понимаешь.
— Но он ушёл, — еле слышно ответила фея, перебирая белые колокольчики.

По её лицу так и текли слёзы.
Паж, с тоской смотревший на госпожу, поднял руку, поймал в ладонь крупную каплю. Она замерцала, обретая форму, и юноша вдруг лизнул радужный шарик.

— Плюнь! — рявкнул дракон. — Плюнь сейчас же, нельзя!

Но было поздно.
Розовый язык пажа вытянулся, нос вырос и стремительно покрылся шерстью, смоляные кудри упали длинными ушами, пальцы превратились в когти... через мгновение у ног Альцины сидел чёрный пудель, недоумённо смотревший на собственный хвост с кисточкой на конце.

— Госпожау?.. — проскулил он, с непривычки причавкивая длинной челюстью.
— Бедный ты мой, — Альцина горестно погладила пуделя по голове. — Бедный мальчик.
— Дурак, — подытожил дракон. — Слёзы феи, ты о чём думал? Теперь триста лет будешь в пуделях.

Медоро опустил морду, поглядел на свои неуместные красные штаны на сафьяновом поясе, на алмазные пуговицы камзола — и скорбно завыл.

— Мало нам было печали, — сокрушённо произнёс дракон. — Теперь ещё с этим возиться.
— Он славный мальчик, — печально улыбнулась Альцина.
— Но ты его не выбрала. Ты выбрала этого, — дракон покрутил хвостом. — "Долг! Честь! Благородство!". Оловянный солдатик.

Пудель Медоро зевнул, показав белые острые зубы, и отозвался:

— Стекляунный, оловяунный, деревяунный...
— Сокройся, адское созданье, — фыркнул дракон.

Альцина, которая только что превратила ландыш в нитку серебряных бубенцов и теперь прилаживала её пуделю в качестве ошейника, задумчиво подняла взгляд.

— Деревянный, — прошелестела она. — Деревянный. А что, если пойти дедовским путём? Сотворить его из дерева, дорастить до человека... Может быть, тогда?..

Дракон закатил глаза.

— Дожили, ты решила делать голема. Какие тебе деревянные человечки, ты посмотри на себя! Ты — дочь бога, ты — богиня, он тебя даже понять не сможет. Разобьёт тебе сердце, как всегда, умрёшь опять... Ну зачем?

Фея покачала головой — её синие волосы взметнулись крыльями, поймали солнце, так что дракон сощурился от их металлического блеска — и неожиданно улыбнулась.

— Я могу перестать быть богиней. Я могу стать такой же, как он.
— Деревянной? — хмыкнул дракон.
— Стекляунной, оловяунной, деревяунной, — повторил пудель.
— Не обязательно, — ответила Альцина. — Например, так.

И она щёлкнула пальцами.
Дракон не успел ничего сказать. Воздух дрогнул, поплыл, подёрнулся серебром и янтарём, потёк вокруг феи, заструился всё быстрее, свиваясь в смерч. Медоро припал к земле, уткнулся мордой в лапы и закрыл глаза. Дракон смотрел, как густеет сияние, скрывая Альцину, как сливаются в сплошной свет лазоревые крылья зимородка, медь, золото, серебро и янтарь — потом кружение замерло, свет рассыпался искрами и осел на траву.