Такая программа получилась у нашей секции в этом году. С меньшим международным участием чем в прошлом, но с куда большим интересом со стороны российских исследователь. И поставленные проблемы, конечно, фундаментальные. Очень рад, что мы причастны к их обсуждению.

Читая «Философию права русского либерализма» Анджея Валицкого, неожиданно наткнулся на цитату Лукача, которой можно описать происходящее сегодня в странах развитой демократии. При этом Лукач считал, что советской России удалось избежать подобного вследствие замедленного капиталистического развития. На это Валицкий отвечает, что строки написаны в период сталинского террора. Но оставим это за скобками.
Верным остаётся то, что переживаемое сегодня вновь разочарование демократией также сопряжено с критикой её институтов, но в отличие от прошлого, не предполагает наличия реально-политической альтернативы. Тогда это было советы. Впрочем, альтернативы нет как слева, так и справа.

Правые, левые и учредительная власть

В книге «Правые и левые: история и судьба» Марсель Гоше делает значимое для идеи учредительной власти наблюдение, касающееся устойчивости деления политических сил на «правых» и «левых» в современных обществах. Он связывает это с появлением в жерновах Французской революции феномена представительства. Первый парламент, вдохновленный руссоистской идеей общей воли, по своей модели должен был быть антипартийным, поскольку его целью являлось раскрытие общей воли нации. Гоше пишет: «Поэтому депутат должен оставаться лицом совершенно независимым: именно действуя исключительно по указу собственной совести, он может достойно исполнять свою роль, которая заключается в том, чтобы высказываться от лица всей страны».

Такая идея представительства связывается Гоше как с историческими, так и с философско-антропологическими условиями. Человеческий коллектив до эпохи Просвещения мыслит себя единым целым, стремящимся увидеть воплощение своей социальности в материальном мире. Эту роль в средневековье выполняет монарх, а доктринальное обоснование находится в теории двух тел короля. Однако столкновение разных сословий в XVIII-XIX вв. разрушает эту иллюзию, что приводит к «травме социальности». Гоше не говорит об этом так, но это следует из его рассуждений и ссылке на Клода Лефора о тоталитарных режимах и их «фантазматическом стремлении вернуться к воплощению единого общества в теле». «Правые» и «левые» поэтому помогают индивиду локально определить себя в новой топографии политического пространства, где отсутствует единая воля, но все еще есть картина социальности.

И здесь открывается проблема для теории учредительной власти. Если акт учреждения должен установить новый политический порядок, общие правила игры как сказали бы либералы, то такое действие предполагает возвращение к трансцедентальной иллюзии единой воли, которая сегодня невозможна. Сам Гоше пишет, что сегодня новое согласие — это признание неустранимого несогласия. Этот онтологический антагонизм, конечно, дает почву политике идентичности и новым социальным движениям. Но по существу еще больше приводит к потере единства, по которому тоскует Гоше. Индивиды и малые группы оказываются изолированы в сферах, не соприкасающихся друг с другом, а свое единство находят виртуально через персонализированное бюрократическое правительство. Это напоминает демократический материализм, где есть только тела и языки. Другим вариантом является учреждение политического пространства одной группой, подавляющей все остальные. Но это человеческая история проходила. Таким образом, учредительная власть сталкивается с необходимостью нахождения новой истины, способной объединить различные общественные силы и явить социальность таким образом, чтобы в ней находили отражение общие для коллективов образы. Полагаю, что здесь в игру вступает материалистическая диалектика, но в силу малого знания ничего сказать не могу.

Если же я правильно понимаю политический проект самого Гоше, то он сводится к усилению прав человека, укреплению институтов представительской демократии и исполнительной власти. Короче говоря, буржуазная социал-демократия. Впрочем, он сам так и говорит. Но, как видно, демократии не справились с той задачей, которую им ставил сам Гоше, а именно — они не смогли «найти средство соединить друг с другом принимающую решения политику и политическое, которое институирует пространство между индивидуумами».

Сегодня тут, онлайн

👆
В сборнике Векторов за 23-24 гг. вышла моя статья о плебейском республиканизме, основанная на докладе, который, в свою очередь, основан на эссе по республканизму на курсе Олега Хархордина.

Для меня плебейский республиканизм ценен как минимум потому, что он разбавляет элитистский республиканизм Скиннера/Петтита. Но большим вопросом остаётся то, является ли республиканизм вообще полноценной политической парадигмой сегодня. Если республиканизм Петтита это просто либерализм + добродетель, то плебейский республиканизм это марксизм + Макиавелли (говоря очень грубо). В самих работах плебейских авторов содержатся более интересные вещи, чем собственно полноценная политическая идеология. Например, интеллектуальная история коррупции как имманентного свойства любого политического порядка в книге Камилы Вергары.

Но, пожалуй, главной ценностью любого республиканизма является то, что он рассматривает политическую форму как неотъемлемое качество самого человеческого сообщества, через что оно проявляется в мире. Осталось выхватить такое понимание республиканизма из цепких лап государства.

Карикатура Валерия Каррика на дореволюционную думу. Очень хорошо подмечено чаяние наивных (или особенно хитрых) депутатов, общественных деятелей, да и юристов тоже, считающих, что можно состоять в сомнительных, а иногда и вовсе в людоедских организациях и при этом себя не запятнать, да ещё и вести там некую борьбу за правду.

Врата закона для тебя одного

Легендарный исследователь боли и праздников Митя Никитин написал четырехтактный пост (раз-и-два-и-три-и-четыре-и) о магических аспектах бюрократии (или бюрократических аспектах магии?). Тут, конечно же, напрашивается дополнение в отношении магии и правовых практик, ведь сама по себе бюрократия без уполномочивающей ее власти права — не работает.

Еще греки, как показывает исследование Татьяны Кудрявцевой, верили в магическую силу слов, произносимых на судебном поединке. Более того, магия использовалась во время подготовки к судебному процессу или прямиком на слушаньях, с тем чтобы навести на процессуального оппонента порчу или безмолвие.

Брайн Левак в книге об охоте на ведь в Европе раннего Нового времени выделяет два типа магии: черную магию (maleficent) и колдовство (sorcery). Совершение черной магии требовало подготовительных действий. К примеру, чтобы убить человека было необходимо создать его куклу и проткнуть ее иглой. Такой тип магии требовал от исполнителя наличия особенной силы, приобретенной в результате контракта с дьяволом (не случаен архетип «адвоката дьявола» в кинематографе). Колдовство же, напротив, являлось мастерством, которое могло быть выучено любым и требовало повторения правильных механистических действий. Главное, что объединяет магию и право в данном случае — это функция претворения в жизнь реального результата.

Не трудно заметить, что подобные последствия от юридических действий испытывает на себе и социально-правовая реальность. Совершение юридически значимых действий приводит к «юридическому эффекту», изменяющему материальную ткань отношений между субъектами — наделяет правами одних и обязывает других.

Впервые о связи магии и права применительно к западным общества заявили американские правовые реалисты. Они говорили, что судебные решения — это «magic solving words». Но это было не более чем метафорой, а структурно-функциональные аспекты права и магии не рассматривались всерьез. Альф Росс, известный скандинавский правовой реалист, в эссе «Tû-Tû» рассматривал правовые категории не более чем абстракции, наравне с непонятными выдуманными словами придуманного им племени Noît-cif.

В такой перспективе магия для права действительно не более чем метафора. Однако, как и магия, право является не просто словами, но сложной оккультной техникой, способной изменять реальность. Джесси Аллен в качестве примера исполнения магического ритуала приводит оглашение решения суда. Юридический эффект обретает силу в то же мгновение, когда слова произнесены судьей. Если суд ошибся, то для отмены или изменения эффекта потребуется провести еще оно заклинание, например, в виде исправления описки или опечатки.

Сродни магии, право является техникой, которой обучают посвященных студентов юридических факультетов, а для точного претворения его в реальность требуются условия и ритуальные действия, такие как зал суда, повторение одних и тех же фраз перед началом судебного заседания (отводы суду, ходатайства, препятствующие рассмотрению дела и т.д.). Или же, как в примере Мити, специальный свиток, на котором жрец ставит свою печать (нотариальная бумага).

Как и бюрократия, право имеет свой исток в практиках, не имеющих ничего общего с классическими представлениями о рациональности. Жорж Гурвич, российский юрист и социолог, писал, что потлач или дар, являлись «примитивными формами правовых феноменов». Например, дар функционировал как современная форма контракта. Благодаря Марселю Моссу мы знаем, что одаряемый должен был передать дар другому. Это было не добровольное действие, но обязательство. Не это же ли почти мистическое чувство испытывает современный участник гражданских правоотношений, когда исполняет обязательство по договору?

продолжение
____
Дэвид Гребер объяснял нашу любовь к бюрократии тем, что она ограничивает наше воображение, позволяя обрести твердую почву под ногами, ведь воображать слишком много — изнурительно и опасно. Но без «здоровой» доли бюрократии человеческие общества не смогли бы существовать. Но есть ли в бюрократии частица божественности, которую Митя упоминает вслед за Жижеком? Право, как и магия, может быть использовано как во благо, так и во вред. Колин Даян в книге «The Law Is a White Dog: How Legal Rituals Make and Unmake Persons» подробно описывает то, как с помощью юридических фикций создавались целые категории угнетенных: рабы, женщины, умалишенные и т.д. Врата закона, открытые для одного, не доступны другим. Поэтому в ситуации выхолащивания субстанционального основания права, когда регулятивных норм становится больше, чем когда-либо прежде, но аномия никуда не уходит, теоретики постанархизма Сол Ньюман и Массимо Ла Торре предлагают отказаться от понимания права как проводника какой-либо суверенности. Возможно, что это же означает необходимость отказаться от очарования бюрократией и правом.

А до тех пор ангелочек в кабинете нотариуса вряд ли сможет вскарабкаться на колонну.

В дополнение к отказу от очарованности:

Ответ Негри, как мы уже видели, решительно и радикально имманентен. В борьбе против юридической и теологической мысли он отстаивает предельно человеческий, творческий исток политического общения, чья сила не сводится ни к установленным законам, ни к божественному авторитету, но заключается в собственно человеческом стремлении к общению и творчеству