Греки не только, против распространённого убеждения, не придерживались строго кремации, но и, наоборот, были теми, от кого христиане унаследовали известную свою склонность оказывать особое почтение останкам выдающихся людей.

Если иудеи, как сообщает Книга Чисел, полагали, что тот, «кто прикоснется к мертвому телу какого-либо человека, нечист будет семь дней», и ничего более, то христиане от этого отношения постепенно, по мере притока в их ряды греков-язычников, отказались. Впрочем, не до конца, им пришлось бороться с иудейской реакцией, такими течениями внутри своей религии, которым было не по вкусу влияние греков.

Вот почему, согласно «Деяниям святых соборов» (1909), в 787 г. на втором заседании Второго Никейского собора пришлось даже постановить, конкретно и явно утвердить, что «останки святых» даровал верующим сам Господь «как спасительные источники … источающие немощным многообразные благодеяния», а также подтвердил то, чему учил некий Афанасий Великий: что «кости мучеников прогоняют болезни, исцеляют немощных, слепым дают зрение, прокаженных очищают, искушения и скорби рассеивают».

У греков, как и у христиан, как отмечает д.ф. Г. Экрот (2007), «хотя захоронение обычного человека полагалось источником осквернения, погребение героя таковым не считалось, и могло помещаться в местах, где обитали живые, или даже таких, которые предназначались для богов; в общем, в областях, куда обычно мёртвым был путь заказан».

На седьмом заседании тот же собор утвердил решение, согласно которому «осмеливающиеся … отвергать … святые останки мученика … если это будут епископы или клирики, были низлагаемы, если же будут иноки или миряне, были бы отлучаемы».

Подобная реакция неудивительна, ведь культ останков к моменту возвышения христианства явно был давно оставлен греками, и был теперь насажен заново, причём довольно искусственно, происходило агрессивное обращение к давно ушедшей в прошлое практике, что вообще было довольно характерно для азиатских культов эпохи эллинизма и за ней следующих, к числу которых относят и раннее христианство.

Эта практика почитания тел, похоже, встречала немного понимания равно у служителей и прихожан, и требовала насильственной имплементации. Со временем, однако, всё изменилось, и культ этот стал для христиан едва ли не основой религии, причём далеко оставив позади себя греческое отношение к вопросу, приобретя местами довольно гротескные формы.

Примерно то же стряслось с пифагорейским обществом в ту же эпоху: если во времена архаики, когда и жил основатель, это, против распространённого убеждения, была отнюдь не мракобесная секта тоталитарного толку, но глубоко рациональное общество, которое в первую очередь интересовала политика, то ко времени Цицерона она уже выродилась, приняв тот самый свой облик, каким его популярно и наблюдают. Столь же уродливое «возрождение», а скорее вырождение, стряслось и с культом останков.

#cremation
⬅️⬆️ «Почему христиане запрещали кремацию, а греки считали, что её нужно заслужить?», 9/14 ⤴️➡️

Итак, именно культ героев и их останков в христианстве трансформировался в почитание мощей святых людей. Но были и различия: согласно Экрот, «выставление на обозрение останков героев … было менее важно для культа, нежели сам факт, что город или святилище обладает таковыми», и уж тем более древние не знали болезненных лобзаний трупов, пресловутая христианская одержимость мощами, которая столь неприятно впечатлила в своё время Галковского, была им неведома.

Проще говоря, почитание останков для греков было лишь одним из очень перифирийных аспектов их религии, достаточно второстепенным, для христиан же это стало idée fixe. Характерно, однако, что подобная довольно-таки азиатская особенность была заимствована последними, против ожидания, не из иудейского субстрата, а у греков, пусть и пред-классических.

Только логично предположить, что эллины сохранили её из тех времён, когда и сами ещё были азиатами, ничем выдающимся не отличаясь, а именно в Микенскую эпоху. По словам проф.-клас. В. Буркерта (1985 [1977]), в этом страстно был убеждён М. Нильсон (1967), яростно доказывавший, что героический культ является прямым продолжением культа мёртвых, по его мнению, имевшегося у микенцев. В пользу ничего из этого, однако, нет вообще никаких свидетельств, не говоря уже о том, сколь наивно предполагать преемственность сквозь греческие Тёмные века. «Почитание героев, начавшееся с VIII в., таким образом, должно было возникнуть под исключительным влиянием процветающей эпической поэзии», заключает он.

По мнению проф. ист. Р.Ю. Виппера (1916), древнейшие греческие племена, или фратрии (φρατρία, «братство»), представляли собой «жертвенные товарищества, [которые] … есть основание думать … часто возникали вокруг местных святилищ, [где, например] … была какая-нибудь древняя могила героя и хранились его останки … к святому месту направлялись богомольцы, которые платили хранителям святыни и вообще местному населению». Он убеждён, что «вся ранняя история общин полна усобиц из-за похищения останков и древних идолов».

Так, согласно Геродоту, в своё время пифия присоветовала спартанцам «пере­не­сти в Спар­ту остан­ки Оре­ста, сына Ага­мем­но­на», после чего «некто Лих … отыс­кал в Тегее [моги­лу Оре­ста] … рас­ко­пал … и собран­ные кости при­вез в Спар­ту. С это­го вре­ме­ни … лакеде­мо­няне неиз­мен­но ока­зы­ва­лись гораздо силь­нее [тегей­цев]. И они поко­ри­ли, таким обра­зом, уже бо́льшую часть Пело­пон­не­са».

Орест у Эсхила обещает, что его останки будут оберегать Аргос от врагов, из которых никто и «никогда … на эту землю не придет с оружием»: «Не то я сам из гроба нарушителю моей священной клятвы в наказание пошлю напасти», а еврипидов Еврисфей, убиваемый Алкменой, просит его похоронить в афинских пределах: «Землей засыпан … останусь хранителем для вас и другом верным».

Плутарх сообщает, что вскоре после победы над персами «афи­ня­нам было дано про­ри­ца­ние ора­ку­ла, повеле­вав­шее им пере­вез­ти в свой город остан­ки Тесея и ока­зы­вать ему поче­сти, какие подо­ба­ют герою … с боль­шим трудом, после усерд­ных поис­ков … Кимон при­вез прах Тесея на роди­ну по про­ше­ст­вии без мало­го четы­рех­сот лет после смер­ти героя», «ныне его остан­ки поко­ят­ся в цен­тре горо­да, под­ле гим­на­сия».

По Павсанию, город Либефра был уничтожен наводнением из-за того, что кости Орфея оказались попраны, после чего его останки «македо­няне из Дия … пере­вез­ли к себе», тогда как Филострат упоминает о временах, когда не было других оракулов, «но пророчествовал один Орфей, чья голова лишь недавно явилась из Фракии», i.e. была перенесена из иных мест.

Как можно заметить, грекам были доступны культурные, религиозные и метафилософские переживания, касающиеся обоих типов погребения, при этом они нимало не переживали по поводу их малосовместимости. Вот сколь силён был их культурный плюрализм.

#cremation
⬅️⬆️ «Почему христиане запрещали кремацию, а греки считали, что её нужно заслужить?», 10/14 ⤴️➡️

О СМЕРТНОСТИ БОЖЬЕЙ

Могут ли боги умереть? В произведениях современной культуры редко долго сомневаются, отвечая на этот вопрос положительно, регулярно можно наблюдать, как небожители теряют свою силу, отдавая её, например, в борьбе с великим злом, после чего уже мало отличаясь от смертных, со временем, подобно им, сходя в могилу. Впрочем, погибнуть они могут и так, всегда для этого есть способ, например, особое оружие, способное умертвить даже высшее существо. В общем, никто не защищён тут от небытия.

Прочая магия и волшебство, к слову, в таких сеттингах тоже не вечны, и со временем неизбежно покидают этот мир, и вообще он напоминает, пожалуй, проколотый воздушный шарик, из которого медленно, но уверенно уходит всё чудесное, в конце же пути превращаясь в привычный нам, самый обычный, и, скажем честно, довольно скучный, такой обыденный. Этот путь проложил в фэнтези уже Толкин, и с тех пор с него редко кто сходит.

А что же древние? Как они смотрели на этот вопрос? Что же, вполне однозначно: совершенно иным, прямо противоположным образом, убеждённые, что бессмертными олимпийцы зовутся не просто так, не для красного словца. Конца вечности им не видать, они с нами навсегда, никакой гибели богов, подобной скандинавской, они не ведали, а если мы и найдём у них бога, который умирал, то таковой неизменно оказывается поздним заимствованием из Азии.

Но постойте… Разве в самой Илиаде нет эпизода, где герой Диомед обычным копьём ранит богов, совершает кровопускание Афродите и Аресу? А, как говорится, if it bleeds, it can be killed, разве не так? Что же, логика эта вполне справедливая и достойна более глубокого анатомирования. Оно, собственно, уже проведено, и с результатами его вы можете ознакомиться хоть прямо сейчас. Ни в коем случае не отказывайте себе в этом удовольствии.

Согласно Плинию, который писал в 77 н.э., «тру­по­со­жже­ние не было у рим­лян древним обы­ча­ем; рань­ше погре­ба­ли в зем­лю», причём «мно­гие семьи оста­лись вер­ны ста­ро­му обы­чаю»: так, например, «в семье Кор­не­ли­ев нико­го до дик­та­то­ра Сул­лы не сжи­га­ли».

Тацит, в свою очередь, записывая в 115 г. события 65 г., упоминает, что тело умершей жены Нерона «не было сожже­но на кост­ре, как это в обы­чае рим­лян». Как сообщает Моррис, на раскопках Помпей, погибших в 79 г., среди тысяч погребений найдено только одно труположение, а среди других римских захоронений того же времени нет и одного.

Такова была сила греческого влияния; сами же греки в то время подвергались иному, восточному, и успели отказаться от той практики, которую с такой охотой у них переняли римляне: в 60 г. Петроний уже называл ингумацию «греческим обычаем», что подтверждает, согласно Моррису, и археология.

Три века спустя Макробий (IV-V вв.), однако, утверждал следующее: «В нашем веке [уже] не существует никакого обычая сжигания скончавшихся людей … [лишь] чтение [книг] учит, что … [было] время, когда считалось, что огнем воздается честь мертвым»; к тому времени христианство успело уже строго утвердить ингумацию как безальтернативную норму.

Оная, надо сказать, в системе ценностей этой религии играла немалую роль, более того, по словам проф.-клас. В. Буркерта (1985 [1977]), «для образованных греков христианство выглядело как религия могилы», что заставляет вспомнить Галковского, который убеждён, что оно было создано артелью гробокопателей, могильщиков.

Как сообщает проф. рел. К. Гарсес-Фоули (2010), «кремация была официально запрещена Карлом Великим в 789 г. и каралась смертью как языческая практика, враждебная христианскому вероучению». Впрочем, это был светский запрет, не церковный, с которым отнюдь не спешили: Моррис сообщает, что хотя католическая Церковь истребила кремацию как языческую уже в Тёмные века, она «почувствовала необходимость запретить её только в 1886 г., на волне возрастающей популярности. Запрет просуществовал до 1963 г.»; впрочем, добавляет Гарсес-Фоли, только в 1997 г. впервые было осуществлено похоронное богослужение над кремированными останками.

Впрочем, иные конфессии и поныне не в большом восторге от кремации. В их число входят, пишет Гарсес-Фоли, иудаизм, ислам, а также православие, тогда как отношение протестантов варьируется. В отношении иудаизма любопытно отметить, что согласно стереотипу, секуляризированные евреи как раз предпочитают кремацию, постоянно к ней прибегают в кинофильмах США.

Христианство учит, что тела умерших следует подвергать захоронению в земле или же высеченных в камне усыпальницах, и ни в коем случае не повреждать лишний раз, тем более таким вот радикальным образом, ведь, как оно убеждено, настанет такой день, когда «земля извергнет мертвецов» и «посеянное в тлении восстанет в нетлении», иначе говоря, однажды наступит всеобщее воскресение из мёртвых (ἀνάστασις νεκρῶν); «дотоле же возвратится прах в землю, чем он и был».

Согласно Библии, «Церковь верует, что Господь властен воскресить любое тело и из любой стихии», а ранний христианин Минуций Феликс уже во II в. н.э. учил: «Мы вовсе не боимся, как вы думаете, какого-либо вреда от сжигания покойников».

Несмотря на это, как пишет проф. рел. Р. Буасклэр (2010), «долгие годы католики воспринимали осуществление кремации актом отвержения веры в загробную жизнь», очевидно, несмотря на всю свою веру в чудеса, всё-таки не будучи способны до конца заглушить здравый смысл, который говорит о том, что испепелённое тело уж точно не сможет восстать.

#cremation
⬅️⬆️ «Почему христиане запрещали кремацию, а греки считали, что её нужно заслужить?», 11/14 ⤴️➡️

Тут свою роль играет иудейский субстрат христианства: так, Яхве прощал Моаву многое, не сдержался лишь тогда, когда тот «пережег … в известь кости царя Эдомейского», на основании чего делают вывод, что это-то и есть самое страшное.

Того же мнения ислам, где кремация не допускается ни при каких, даже самых исключительных ситуациях, поскольку её полагают непочтением к мертвому телу, что основывают на аяте «потом умертвил его и предал погребению»; а «потом когда пожелает, он воскресит его». Мусульмане тоже убеждены, что «час, в котором нет сомнения, непременно наступит и потому что Аллах воскресит тех, кто в могилах».

Согласно катехезису Римской Католической Церкви, «с телами усопших следует обращаться … с верой в грядущее Воскрешение», а «Церковь дозволяет кремацию в том случае, если тот не служит для демонстрации сомнения в веру в воскресение тела». По канону РКЦ, «Церковь настоятельно рекомендует благостный обычай погребения; она не запрещает кремацию, если та не выбрана по причинам, которые противны христианскому учению».

В то же время РПЦ утверждает кремацию «явлением нежелательным и не одобряет ее», того же мнения и другие ветви православия, и, более того, во всей Греции до 2016 г. не существовало ни одного крематория, а на Кипре нет и поныне.

Итак, в наши дни Церковь вынуждена, скрепя сердце, идти на уступки, и соглашаться терпеть кремацию, но только как поветрие, каприз современности, и не упускает случая вздохнуть, что никто уже не уважает традиции, последним оплотом которых является она, которая терпеливо ждёт, пока заблудшие дети наиграются и вернутся к обычаям предков. Этому очень способствует тот факт, что те, кто взялся возрождать кремацию в XIX-XX вв., утверждали её как явление крайне, как это сейчас говорят, прогрессивное, способствовали её осмыслению в таких контекстах как «да весь цивилизованный мир уже делает вот так, а не иначе».

Учитывая наш небольшой обзор выше, здесь мы вновь имеем очередную возможность убедиться, как относительно понятие традиции… скажем, РПЦ утверждает нечто противоположное, что сторонники кремации, напротив, ретрограды, которые стремятся «привнести не нечто культурное, современное, новое, а наоборот, вернуть давно отжившее старье» (sic!), чудно не замечая беспощадной иронии этих слов.

Суть же цепкой и ярой, нарочитой хватки христиан и прочих примкнувших за погребение заключается исключительно в их продолжающейся вере в то, что мёртвые могут снова стать живыми. Любопытно напомнить, как древние относились к подобной инсинуации: как отмечает проф.-клас. Э. Доддс (2003 [1965]), описывая раннее возвышение этой религии, в христианстве «не было ничего более шокирующего для образованного человека, чем учение о воскресении тел»; так, Цельс характеризовал оное как «отвратительное и невозможное». Всерьёз его может восприять только крайне архаическое или средневековое мышление, но не таковское у обученного человека, и потому оно малоэффективно равно в среде эллинов и современников.

Согласно книге «Деяний», когда к ним наведался апостол Павел, все остальные его разглагольствования афинские греки ещё готовы были слушать, и только «услышав о воскресении мертвых, одни насмехались, а другие говорили: об этом послушаем тебя в другое время»: «итак Павел вышел из среды их», иначе говоря, убрался восвояси; впрочем, маловероятно, что это вообще имело место, однако характерно, что даже будучи выдуманной реакция греков весьма аутентична.

#cremation
⬅️⬆️ «Почему христиане запрещали кремацию, а греки считали, что её нужно заслужить?», 12/14 ⤴️➡️

ЦИКЛ И ЛИНИЯ

Заблуждение, будто греки не знали направленного вперёд времени, является не просто распространённым — оно абсолютно доминирует в сознании масс, только его вы и можете встретить, если попытаетесь изучить мнения, касающиеся восприятия древними χρόνος'а. Мол, согласно их мировоззрению, время может двигаться только по кругу, в ницшеанском «вечном возвращении», но никак не по прямой, и так как будто бы мыслили вообще все народы в былые времена, и лишь религия Иисуса якобы сочинила понятие истории.

Более того, разного рода язычники и прочие традиционалисты из этого делают следующий вывод, об ущербности «христиано-иудейского» однонаправленного времени, его дегенеративности и «модерновости» и, тем самым, избыточности. Они предпочитают цикл, пытаясь подражать в этом предкам.

Разумеется, всё это глупости, и греки прекрасно совмещали оба типа времени, знали как цикл, так и линию, полагая их равно важными, более того, невозможными друг без друга. Некоторым их мыслителям случалось предпочитать одному другое, но любителей обоих типов времени было поровну. Первобытный же люд, которому так хотят уподобиться трады, собственно, не знает никакого времени, живет за пределами его, презрев равно и цикл, и линию.

Подробнее читайте в этой небольшой заметке.

Согласно Гарсес-Фоули, среди тех, кто особенно привечал кремацию в XIX в., выделялись представители т.н. Теософского общества, основанного небезызвестной Блаватской, именно они привнесли эту практику в США, а самым первым, кто был посмертно сожжён в этой стране, причём с большой помпой, стал в 1876 г. теософист барон Де Пальм, при том, что заодно являлся командором Ордена Гроба Господня, а также рыцарем иных христианских Орденов.

Он строго запретил присутствие на поминальной службе священников, но велел провести обряд некоему полковнику Олкотту, само же торжество прошло в здании на пересечении 23-ей ул. и 6-ой ав. Манхэттена, известном как «Масонский храм». Это не было совпадением: как отмечает проф. рел. С. Протеро (2001), «[журнал] Modern Crematist называл Бога „Великим Архитектором“».

Протеро сообщает, что когда в XIX в. случилось возрождение этого обряда, поклонники кремации аргументировали в её пользу, в основном избегая упоминания религиозной составляющей, акцентируя внимание на утилитарной части, в то время как противники действовали противоположным образом, для них важнее всего здесь была теология, кремация же, по их мнению, «являлась обычаем, зародившимся в среде „безбожников“ и „язычников“, антихристианским по определению, самим своим существованием оппонирующим христианской традиции погребения, тем самым осуществляя надругательство над писанием, отрицая святость тела как „храма Святого Духа“, и бесстыдно насмехаясь над доктриной воскресения тела». Таким образом противникам христиан удалось без труда усадить их на задуманные им роли в этом противостоянии, изображаемом как дихотомия науки и мракобесия.

Как пишет Протеро, ряд высокопоставленных служителей КЦ высказывались очень резко против кремации, в их число входил Папа Лео XIII, «который обозначил кремацию как „омерзительное надругательство“». По Протеро (2001: 74), «эти мыслители были убеждены … что „великая кремационистская армия [отсылает к (исторически недостоверной) „великой языческой армии“ (great heathen army) викингов, сыновей Рагнара Лодброка — Б.] в Европе состоит из атеистов и безбожников, открытых врагов Господа и Его откровения, [которые] возрождают дух … языческих толп, которые пожгли мучеников».

Более того, Дж. Мёрфи в труде «Движение за кремацию является антикатолическим» (1901) утверждал, что «попытки утвердить кремацию, наблюдаемые в наши дни, в первую и основную очередь являются направленным ударом, нацеленным в Католическую Церковь со стороны масонов». Протеро убеждён в справедливости замечания Мёрфи, что «у кремации очень много добрых друзей в среде вольных каменщиков».

#cremation
⬅️⬆️ «Почему христиане запрещали кремацию, а греки считали, что её нужно заслужить?», 13/14 ⤴️➡️

Речь идёт, пишет он, о небезызвестном движении freemasonry (фр. franc-maçonnerie), в США поднявшемся во времена Просвещения. Оно является известно тем, что заявляет себя впитавшим характерную для философии XVIII в. ориентацию на разум, в противоположность откровению, чем извечно провоцировало понятный антагонизм с христианством, поступающим ровно наоборот.

Как пишет Протеро, масонство оказало сильнейшее влияние на радикальное крыло поклонников кремации; открытым масоном являлся тот самый полковник Олкотт, впрочем, как и барон Де Пальм, а также док. Х. Эрихсен, основавший в 1913 г. Ассоциацию Кремации Америки.

Не является секретом связь масонов с Античностью, из которой они порой даже имеют претензию вести происхождение (а, скажем, изобилие в таком городе, как Петербург, соответствующей архитектуры и наличие у приглашённых архитекторов очень определённых перчаток и передников тесно связаны). Оттуда же вытекает и их неприязнь к христианству, кое-кто даже убеждён, что часть лож и вовсе до сих пор тайно поклоняется древним богам, только и ожидая возможности, чтобы вернуть всё, как было. Всё дело именно в этом, говорят они, а вовсе не в рациональности, которую масоны якобы предпочитают всему иному… или, быть может, в ней, но только в изначальном, философском смысле слова. Приближением сей возможности по этой логике они и занимались, популяризируя кремацию и подрывая влияние христианства в такой важной, даже ключевой для всякой религии сфере бытия.

Психол. Ф. Скиннер показал своими опытами, что религия на таком примитивном уровне, как обрядность, доступна даже голубям, именно она является основой, а пространные богословские рассуждения — это уже сильно глубже, надстройка, отнюдь не ключевой элемент. Именно обрядную часть следует низлагать тому, что хочет сокрушить сердцевину религии, прочее же скорее ложная цель.

Как бы ни был человек настроен против, будь он даже самым распоследним атеистом, всё-таки так или иначе он вынужден приобщаться к выстроенной церковью обрядовой системе, пребывает в том или ином смысле внутри её парадигмы, сильнейшим образом от неё зависим.

Особенно это наглядно в случае смерти близкого, почтить память которого в смысле обрядов никак нельзя иначе, кроме как обратившись к услугам церкви: немного тех, кто, как, например, де Пальм, додумываются поручить провести отпевание человеку, не относящемуся к первому сословию. Секуляризируя этот аспект бытия, масоны наносят христианству сильнейший удар, быть может, самый мощный, который только возможен: нет обрядов, нет и христианства.

Согласно Доддсу, император Юлиан Философ, прозванный за то, что он держался староотеческой религии и препятствовал христианизации, Отступником, «объясняет успехи христиан», кроме прочего, «заботой о погребении мертвых», сиречь контролем за погребальными обрядами. Действительно, по А.-Ж. Фестюжьеру (1961), «если бы это не было так», и они бы не имели этой власти, «мир был бы еще языческим», «и в тот день, когда это перестанет быть так, мир снова станет языческим».

Вот зачем это всё: мы наблюдаем уверенное возвращение к былому, до которого, если верить прогнозам Галковского, остаётся какой-нибудь век, ведь он утверждал, что античная религия находится на уровне, который мы сумеем постигнуть как раз к XXII в.: по его словам, лишь тогда наконец «люди осознают, что христианство или мусульманство по сравнению с античной религиозной культурой — примитивное варварство».

#cremation
⬅️⬆️ «Почему христиане запрещали кремацию, а греки считали, что её нужно заслужить?», 14/14 ⤴️

Сказки: есть ли среди явлений человеческой культуры, связанных со словесностью, более известное? Впрочем, по идее это говорит совсем не в их пользу, сразу же предполагая значительную степень примитивизации повествования. Ведь таков неизбежный удел всего, что желает стать хотя бы отчасти массовым: для этого ему придётся как бы поступиться частью себя, стать тем проще, чем более широким слоям населения оно хочет стать доступным. Иначе быть и не может, ведь выравнивание всегда происходит по нижней возможной планке.

Вот и упрощённый пересказ легенд и мифов, в особенности предназначенный для детей, легко переходит определённую черту, после которой неизбежна кастрация сюжета. В итоге получаются версии, совершенно отрешённые от первоначального замысла и редко позволяющие, так скажем, заподозрить в них наличия интеллектуальной глубины. Неудивительно, что такие оказываются низведены до утилитарно-бытового назначения, когда в их существовании не видят смысла за пределами чтения детям перед сном.

О семиотических поисках в подобных огрызках и говорить не приходится, а кроме того сама возможность здесь герменевтики у широких масс вызывает чаще всего насмешку или даже прямую неприязнь. Принято полагать, что проще сюжетов, чем сказочные, и быть не может, наивность fairy tales видится хрестоматийной.

Приходилось, скажем, встречать прибаутку, которая «Красную шапочку» характеризовала как «явно философский труд … где волк есть искушение хаосом, которому подверглась девочка, а её спасли охотники, борцы за чистоту леса». Что подразумевалось как стопроцентный стёб, автор этих строк был убеждён, что подобного смысла в «простой детской истории» не может быть по определению, в том состоял их юмор.

Исследование, восстанавливающее первоначальные смыслы, а в особенности такие, которые сейчас принято от юных стыдливо прятать, легко может спровоцировать возмущение в духе: «Ой, сколько всего напридумывали, да это же явно из современной развращённой головы всё взято», «Вы зачем невинную историю опошлили, не надо моё детство портить, да где вы вообще это всё увидели там», и т.д. и т.п.

Другие же, не такие простаки, всё же ощутившие некие скрытые слои в недрах нарратива, могут признать это словами навроде: «Ну да, сказки вообще-то не для детей писались первоначально. Это не новость». Тут они, однако, ошибутся: как раз для них, просто отношение к тому, что молодняк должен знать, а что нет, было совсем иным.

В наши дни считается очень плодотворным такой тип воспитания, при котором от дитяти всячески скрывается реальность, вместо которой подсовывается сильно приукрашенная картина мира. При этом неизбежный когнитивный диссонанс по завершении каждый раз захватывает такого родителя врасплох. Скажем, последние века два с половиной от ребёнка ожидается сексуальная наивность, из-за чего, собственно, из сказок и прочих мифов в пересказах для младшего школьного и удалён сексуальный элемент. Воображается, похоже, что ежели они не знают чего-либо, то не смогут с этим и столкнуться, т.е. перед нами желание защитить от зла, изолируя от знания о нём: see no evil, do no evil.

Нечто подобное, как считается, пытался с отцом-основателем буддизма провернуть его царственный отец, кончилось же это тем, что оный Сиддхартха только на 30 году жизни увидел впервые нищету, болезнь, смерть и т.д. и был, мягко говоря, шокирован этими реалиями. В христианстве и иудаизме и вовсе момент познания человеком добра и зла считается первородным, самым страшным грехом.

Затем же и сочиняются в ответ на общеизвестный вопрос всякие глупости по поводу аистов, капусты и проч. Впрочем, в последнее время, кажется, уже совсем всем стало ясно, что подобное только вредит, и возрастом, с которого уже всё следует знать, является никак не более поздний, чем 6 лет: потому что потом одноклассники и так всё расскажут, а если очень не повезёт, то и покажут. В прежние же времена от детей никогда не скрывали, что их ждёт в этом мире, полном, чего уж там, зла, — но готовили к схватке с ним с ранних лет.

#red
«Экзорцизм кулака. Подлинная история Красной Шапочки», 1/6 ⤴️➡️

Замалчиванием же ничего хорошего не добиться: так, пишет Плутарх, ведь и «искусству врачевания приходится исследовать недуги, а искусству гармонии неблагозвучия ради того, чтобы создать противоположные свойства и состояния». Только представьте, как медицина и музыка выглядели бы, если бы пренебрегли подобным!

«И даже самые совершенные среди искусств … отнюдь не хвалят невинности, кичащейся неведением зла, но считают ее признаком незнания того, что обязан знать всякий человек, желающий жить достойно», пишет он. Того же мнения позднее был Ницше: «Утверждение и отрицание связаны неразрывно друг с другом. Можно быть добрым только тогда, когда умеешь быть и дурным».

Итак, нет ничего положительного в том, чтобы пытаться спасти дитятко от этого мира, навек укрыв его своей юбкой. Это способствует только рецидиву Серебряного века, — и не того, который поэзии или хотя бы комиксов, но гесиодовского, когда «сотню годов возрастал человек неразумным ребенком, дома близ матери доброй забавами детскими тешась», «а наконец, возмужавши и зрелости полной достигнув, жили лишь малое время, на беды себя обрекая собственной глупостью».

Впрочем, прежде чем изучать версии, не пострадавшие от упрощения, стоит обратить внимание на то, что мы зачастую не способны прочесть и «неочищенные». Даже произведения нашей собственной культуры полуторавековой давности нельзя с наскока восприять так, чтобы увидеть сходу хотя бы малую часть культурного кода, который там был заложен автором. В этом легко можно убедиться, открыв, скажем, знаменитый анализ Набоковым «Евгения Онегина», где и последняя строка может разбираться не одну страницу. (Весьма характерно, что доводилось встречать людей, которые искренне не понимали, зачем это можно делать, ведь что мешает «просто читать» текст: о чём и речь.)

С текстами же, которые куда более удалены от нас по времени, всё становится ещё хуже: скажем, та же «Илиада», читаемая вне контекста (например, особенно удачно его даёт В. Ю. Михайлин на своих лекциях), просто не может идти впрок. «Такой-то совершил такие-то дела тогда-то» — вот наивысшие смыслы, которые в этом случае извлекаются из текста. При этом многим кажется, что это-то и было чтение, тогда как на деле подобная деятельность именуется «книгоглотательством», пресловутым «смотришь в книгу — видишь фигу». В школе на уроках литературы пытаются учить не делать так, но зачастую осуществляют субверсию.

Вот и сказки где-то с XIX в. стали использоваться лишь для праздного развлечения, прежде же в них всегда имелся очень конкретный «добрым молодцам урок». Этот посыл, в наши дни понятный не каждому филологу или антропологу, для современника был совершенно прозрачен, что и немудрено, ведь он был предназначен для дидактических целей.

Как пишет Михайлин (2005), такие тексты «существовали в контексте сугубо ритуальном и являли собой … план ритуального действа», служили для демонстрации comme il faut, предписывали, как, когда и что надо делать, следует поступать. По его словам, всякий сюжет здесь отвечает за «непрямое постулирование общезначимых в пределах данной конкретной традиции истин», он вовлекает «слушателя (позже — читателя) … в индивидуально-личностный акт „вчувствования“ в судьбу персонажа с одновременным усвоением некой суммы социально значимого опыта»; здесь «под „судьбой“ понимается … изменение статуса персонажа, переводящее его из одного пространственно-магистического контекста в другой».

Итак, искомый пушкинский намёк призван научить, как совершить переход в новое состояние, рассказав, «как оно бывает» в тех условиях, в которые предстоит оказаться. В его функции входит «„переключение“ базисных, зачастую взаимоисключающих моделей поведения при переходе из одной культурной зоны в другую», сообщает Михайлин. В частности, множество мифов и легенд посвящено маргинальному пространству, «Дикому полю».

#red
⬅️ «Экзорцизм кулака. Подлинная история Красной Шапочки», 2/6 ⤴️➡️

Итак, искомый пушкинский намёк призван научить, как совершить переход в новое состояние, рассказав о том, «как оно бывает» в тех условиях, в которые предстоит оказаться. В его функции входит «„переключение“ базисных, зачастую взаимоисключающих моделей поведения при переходе из одной культурной зоны в другую», сообщает Михайлин. В частности, множество мифов и легенд посвящено маргинальному пространству, «Дикому полю».

В этом смысле особенно выделяются сказки, где имеются персонажи-волки, функция которых для знатока компаративистики довольно очевидна. Как уже было подробно исследовано, наука эта убеждена, что волками себя осознавали члены индоевропейских юношеских союзов, проходивших инициацию в том самом пространстве: их договорились именовать *kóryos.

Как пишет А. И. Иванчик (1988), «все члены союза … считались псами-волками. Инициация молодых воинов состояла в их магическом превращении в волков». Это — те самые оборотни, которых так до неузнаваемости изуродовало современное фэнтези.

Интереснее же всего в данном контексте скрытые смыслы сказки, известной как «Красная Шапочка». Наиболее она известна в вариантах Ш. Перро (1697) и братьев Гримм (1812). У них у всех, напомню, речь идёт о девочке, которая была проглочена волком, который имперсонировал её бабушку, прежде серым разбойником также съеденную.

У Перро на этом всё и заканчивается, никакого счастливого конца не предполагается, а посыл поучительный в самом простом смысле, который он не преминет привести в послесловии: «Дети, не следует разговаривать с незнакомцами». То же и у Гримм, — правда, у них к таким выводам Шапочка приходит при жизни, точнее, после добавленного братьями хорошего финала, когда охотники выпускают и девочку, и её бабушку на волю из чрева волка, набивая оное камнями, из-за которых волк потом гибнет, или, в иной вариации — тонет.

Народных же, необработанных версий этой истории П. Деларье собрал целых 35, среди которых особенно интересна «История бабушки», которую, как сообщает А. Ю. Мельников (2015), впервые записал А. Мильен в 1885 г.; именно на неё опирался Перро. Там ни разу не упоминается слово «волк», но говорится, что девочка, войдя в лес, «на перекрестке двух дорог … встретила bzou». Кто это, пишет А. Ю., «непонятно … было и … Мильену … Рассказчики объяснили, что это волк-оборотень (loup-garou)».

Тут уже нет нужды сомневаться, что перед нами представитель *kóryos, которого героиня считала волком лишь иносказательно, ведь всякий из их числа не только осознавал себя таковым, но и, как сообщает П. К. Кершоу, пытался соответствовать внешне: носил волчью шкуру, а голову покрывал шлемом, сделанным из головы зверя так, чтобы его лицо виднелось как бы из пасти, подобно римским велитам или героям Илиады в X песни. Итак, это «волк» лишь понарошку, концептуально — вот почему Шапочка столь без труда с ним общается: как пишет Мельников, «она уверена, что это обычный мужчина».

Перро, пишет А. Ю., оборотня заменил на простого волка намеренно, поскольку стремился устранить элемент волшебного из обрабатываемого им фольклора. Зачем? Всё дело в том, что это старина Шарль был далеко не простым человеком, и будет великой ошибкой полагать, что речь идёт об эдаком тихом и мирном сказочнике, простодушном добряке навроде Г.-Х. Андерсена. Перро, совсем напротив, являлся влиятельным и хватким политиком, первым замом небезызвестного Ж.-Б. Кольбера, главы правительства Людовика XIV.

По заданию начальника, собственно, он и занимался «искоренением» «крестьянских предрассудков», мешающих, на его взгляд, строить во Франции единое культурное пространство, объединять нацию. Впрочем, замечает А. Ю., исправленная Перро версия очень долго мало кого интересовала, и «в традиционалистской крестьянской среде преобладала классическая фольклорная», а «массовая вера в оборотней сохранялась до XIX в.»

#red
⬅️⬆️ «Экзорцизм кулака. Подлинная история Красной Шапочки», 3/6 ⤴️➡️

АРИСТОКЛЕЯ ОНОМАСТИКИ, или КАК НА САМОМ ДЕЛЕ ЗВАЛИ ПЛАТОНА

2.2.0 от 17.06.2025

Т.н. «желтая пресса», т.е. такая, которая специализируется на слухах, сплетнях и прочих домыслах, куда древнее, чем кажется, и существовала уже в Античности. Беда в том, что очень уж часто образцы её принимаются за чистую монету, служа в качестве исторических источников: многие построения, выводы, о которых сообщается как о чём-то несомненном, в действительности основаны на чём-то подобном, и при минимальном анатомировании, буквально от прикосновения, рассыпаются в прах.

Типичному «знатоку», впрочем, это всё не интересно, ему, привычному скользить по поверхности, проще изображать знание, — например, приведя два-три удивительных факта из биографии того же Платона, тем самым показав-де, что раз он знает и такое, то прочее уж совсем хорошо ему известно. Что, конечно, верно с точностью до наоборот: на самом деле такой не разбирается, скорее всего, в вопросе вовсе, будет донельзя поверхностен.

Вот почему если вы услышите от кого-то, что, мол, «Платон» было лишь прозвищем философа, а подлинное имя якобы его звучало как «Аристокл», далее попросту стоит перестать этого оратора слушать. Ведь на деле это вовсе не так, за этим мнением не стоит ничего, кроме пресловутых скандальных допущений, «желтухи», в чём легко убедиться, прочитав эту небольшую заметку.

В версии «Истории бабушки» этот вервольф также просит Шапочку раздеться, лечь с ним в кровать, а всю одежду бросить в огонь, ведь она «больше не понадобится», а бабушкина кошка, кроме того, в открытую называет девочку «шлюхой». Немудрено, неправда ли, тут увидеть некоторый сексуальный подтекст?

Не приходится, соответственно, удивляться тому, что анализ сказки столь часто уходит в эту сторону, и что оным увлекались именитые и не очень психоаналитики: например, Фромм, действуя в лобовую, видел в проглатывании волком Шапочки попросту иносказание для полового акта.

Соглашались с этим и феминистки, к тому же полагая, что речь тут идёт не о добровольном сексе. Скажем, С. Браунмиллер (1975) придерживалась мнения, что «„Красная шапочка“ есть иносказание изнасилования». Мораль же, которую отсюда можно извлечь, утверждала она, заключается в том, что тому, кто хочет избежать оного, «лучше держаться ближе к хоженой тропе, не отклоняться, не искать приключений».

Подобный редукционизм малоудивителен, учитывая склонность фрейдизма вообще всё сущее интерпретировать через известное место, а иных версий феминизма — видеть сексуальное насилие где им только не заблагорассудится. Впрочем, зацикленность вовсе не означает неправоты, ведь порой и параноик оказывается прав.

И действительно, и Перро в конце своей версии уточняет, что в особенности его наказ касается «девиц, красавиц и баловниц», которым следует осторожничать, «в пути встречая всяческих мужчин», чьих «нельзя речей коварных слушать», ибо то опасно для девичьей чести. Далее он прозрачно намекает, что хоть и «сказал я: волк!», речь всё же шла не совсем о нём.

У Гримм героиня «не знала, насколько то был дурной (böses) зверь, и ничуть его не испугалась», из чего вновь видно, что волк перед нами вовсе не настоящий, в случае которого и знать-то нечего, всё довольно очевидно, если не быть совсем уж простаком. Дурной? В каком это смысле? Тут речь идёт явно о неких наклонностях *kóryos, из-за которых девочкам и вообще женщинам в лесу с ними и правда не стоило встречаться. Как сообщает компаративист Р. Цебриан (2010), в таких местах, на вольном выпасе, он преимущественно «практиковал грабеж скота и женщин, занятия, являющиеся основной темой индоевропейских эпосов».

Причём подобное было там не просто дозволено, но даже обязательно. Согласно М. Ф. Корецкой (2014), в маргинальной зоне от *kóryos требовались «мародерство, сексуальное насилие, бессмысленное убийство младенцев, разного рода надругательства над трупами», иначе говоря, «нарушение на вражеской территории всех табу, старательно соблюдающихся дома»: в пределах родного полиса, разумеется, волчий юноша ничего такого себе не позволял, там он вёл себя «как надо». Там, по Михайлину, «оскорбление, нанесенное „статусной“ женщине, карается не менее, а зачастую и более сурово, [нежели таковое в адрес мужчины]».

Напротив, в условиях «Дикого поля», или, точнее, тут (как, впрочем, и зачастую) — леса, всё иначе: там, сообщает Корецкая, «нельзя … вести себя так, как будто ты до сих пор сидишь в собственном доме, неподалеку от отеческих могил»; по В. Ю., в таких местах «„правильность“ … хюбристична … [и] нарушает права „здешних“ богов», которые за неё сурово карают. Такой вот своеобразный Deus vult.

Иными словами, *kóryos в шкуре волка, узрев девицу в лесу, был практически обязан, согласно своему мировоззрению, подвергнуть её надругательству, — примерно как к этому склонны определённого рода приезжие в некоторых странах, для которых эта территория тоже проходит по категории дикой, а местные женщины — доступных. Тут всё обстоит именно так, как это характеризовал психол. М. А. Лабковский: «Изнасилование вместо „здравствуйте“».

Человек, одетый волком, с насильником ассоциировался довольно прочно. Так, Лонг упоминает, что «Дор­кон решил напасть на Хлою, когда она будет одна», для чего «при­ду­мал он хит­рость … взял он шку­ру вол­ка огром­но­го … натя­нул он ее на себя … голо­ву — как воин шле­мом, вол­чьей мор­дой с рази­ну­той пастью покрыл».

#red
⬅️⬆️ «Экзорцизм кулака. Подлинная история Красной Шапочки», 4/6 ⤴️➡️

«Хитрость» эта вышла ему боком, поскольку собаки Хлои приняли его за настоящего волка и стали рвать на части, и вообще малопонятно, как могла помочь в осуществлении цели, и, без сомнения, имела лишь ритуальной, символический смысл.

Шапочка же, оказавшаяся в лесу одна, без защиты статусных мужчин, на взгляд архаический, который разделял и *kóryos, характеризуется словом «блядь»: приходилось слышать от некоторых «родноверов», будто бы у славян это слово ничего дурного не значило, им именовалась женщина, ещё «не нагулявшаяся», «блуждающая».

На деле, по Михайлину, так обозначалась «женщина, попавшая на маргинальную, охотничье-воинскую территорию без сопровождения родственников-мужчин … заблудшая, блудящая, гулящая и т.д., вне зависимости от тех обстоятельств … Она лишается всех и всяческих … оберегов и становится законной добычей любого пса», или же волка. Это пресловутая ситуация «матушка слишком часто гуляла одна в лесу».

Впрочем, не стоит в этом рассуждении заходить слишком далеко, доводя его до того, что сейчас именуют victimblaming, иначе говоря, имплементировать мысль, что жертва волчьего юноши, мол, сама виновата. Отнюдь, речь идёт лишь о восприятии его собственном восприятии, которое, конечно же, автором этих строк вовсе не предлагается воспринимать справедливым, истинным.

Скорее напротив, это мировоззрение больше подходит как раз тому самому неразумному, дикому зверю, каким себя *kóryos предпочитает ощущать. Не значит это и, к слову, что последний не подлежит наказанию в случае, если поступил по своим «понятиям», презрев «мусорской закон» — совсем даже напротив: оно, стоит сказать, забегая вперёд, нашло своего, гм, героя.

В наши дни, замечает Михайлин, для молодёжи подобные «„статусные“ стратегии заказаны … по определению»: они, «связанные с самореализацией в „зоне судьбы“, с обретением высокого маргинального статуса „городским“ сообществом чаще всего не приветствуются … вплоть до прямого подавления … в порядке уголовного преследования».

Чем-то вроде бешеной волчьей стаи *kóryos и воспринимался современниками, никакой симпатии он не вызывал даже у того общества, которое его породило. Согласно Б. Сержену (2003) родной полис и сам боялся повадок молодёжных союзов. Так, пишет Михайлин, они «рассматривались в качестве угрозы» как «имеющие выраженное маргинальное … другое по отношению к статусному культурному пространству происхождение — и потенциально для него опасное». В Индии местный *kóryos, сообщает Кершоу, и вовсе характеризовался как «безумное, опасное отребье (rabble, сброд)».

Вот и конкретное надругательство «волка» над Шапочкой без сомнения местными было бы квалифицировано как преступление, за которое те же греки были привычны сурово карать. Как уже исследовалось, изнасилование древними вполагалось одним из наиболее страшных преступлений, относилось ими к «хюбрису» (ὕβρις) — нарушению допустимого предела.

Впрочем, «бы» тут явно лишнее, ведь у нас вовсе нет нужды предполагать: Г. Андерсон (2000) указывает на одну из историй, рассказанных Павсанием, которая явно восходит к самым древним версиям сюжета о Шапочке, и потому хранит те смыслы, что были утрачены поколениями пересказывавших.

Согласно Павсанию, «Одиссей после взятия Илиона … был занесен … в Темесу; здесь один из его спутников, напившись пьяным, изнасиловал девушку и за такое беззаконие (ἀδίκημα, несправедливость) был побит местными жителями камнями». Здесь следует вспомнить, кем были воевавшие под Троей — да всё тем же самым *kóryos: скажем, Фукидид полагал эту войну лишь самым выдающимся из числа грабежей, которыми промышляли всякого рода древнейшие морские разбойники. Так что разнузданность ветеранов Троянской войны неудивительна, особенно в условиях столь дикой и необжитой ещё тогда местности, как Южная Италия, где Темеса и находилась. (Подобные наклонности его спутников, собственно, дают понимание того, как же так вышло, что до Итаки живым из них добрался один только Одиссей.)

#red
⬅️⬆️ «Экзорцизм кулака. Подлинная история Красной Шапочки», 5/6 ⤴️➡️

Местные, однако, с этой логикой не согласились, собственное мнение выразив довольно однозначно, получив в итоге труп. Этим дело, впрочем, не кончилось, поскольку усопший внезапно не упокоился, но продолжил творить бесчинства: «демон … побитого … все время предавал смерти без сожаления и старого и малого … так что они совсем уже были готовы бежать из Италии». В итоге «пифия … велела умилостивить Героя … каждый год приносить ему в жертву в качестве жены самую красивую из девушек Темесы».

Характерно имя, которым именуется в тексте этот дух насильника: «Герой», что возвращает нас к моему прежнему тезису, что новоевропейское выделение «плохих» злодеев в противоположность «хорошим» героям было бы бессмыслицей для древних, которые называли героями тех, кто практиковал обе этих линии поведения. (А вот понятие «антигерой» уже куда ближе к тому, как на это смотрели греки — при том, что считается деконструкцией и значительной вехой в развитии…)

Много позднее Евфим, прославленный кулачный боец, возвращался с Олимпийских игр (это означает, что происходить эти события могли ок. 472 г. до н.э.), домой, в Италию, проходил по пути Темесу и «боролся там с Героем». Он, «придя в Темесу как раз в то время, как совершался этот обряд … пожелал … посмотреть на девушку… [которая] поклялась ему, что, если он спасет ее, она станет его женою; тогда Евфим, снарядившись, стал ожидать нападения демона … [которого] победил … [и] выгнал … из этой страны»: «Герой исчез, погрузившись в море». Итак, этот призрак был побеждён при помощи дедовского способа: обыкновенного удара кулаком, своеобычного экзорцизма.

Таков рассказ Павсания о том, что он только слышал, своими же глазами он наблюдал полотно, посвящённое этим событиям, где «изображен и демон, которого изгнал Евфим, страшного черного цвета и видом во всех отношениях ужасный; на нем в качестве одежды была накинута волчья шкура. Надпись на картине давала ему имя имя Лика­са (Λύ­καν, от λύκος, „волк“)».

Тут он буквально перечисляет самые характерные признаки *kóryos, например, заметные у гариев (harii) Тацита, которых Кершоу относит к числу волчьих союзов: «щиты у них чер­ные … они … мрач­ным обли­ком сво­его как бы при­зрач­но­го и замо­гиль­но­го вой­ска все­ля­ют во вра­гов … ужас». Цвет этот, по Дж. Мэллори (2006), был крайне характерен для kóryos, и использовался им как раз для пущего запугивания.

Как справедливо закругляет Андерсон, у Павсания мы можем наблюдать все элементы знаменитого сюжета: «смерть волкочеловека сперва при помощи камней, затем утопления, Евфим в роли охотника/лесоруба, а также сцену с кроватью», которая, впрочем, упоминается не у Павсания, у которого дух просит лишь храма в свою честь, где и следовало оставлять для него девиц, но у Каллимаха, где неупокоенный вытребовал для этого как раз кровать.

Вероятнее всего, Шапочка из сказки не оригинальная жертва «Героя», не та, за изнасилование которой он был убит, но из числа девиц, которых он затребовал в жертву, собственно, последняя, та одна, которой удалось спастись, впрочем, не без помощи того, кого уже в наши дни безо всяких кавычек назвали бы героем. Вот почему «мать» так легко отправляет её в опасный лес «к бабушке», ясно теперь и зачем она ложится в кровать, а также избавляется от одежды. Встречает же она не просто человека, обернувшегося волком, но злой дух этого человека. Это призрак оборотня, дважды сверхъестественное существо.

Итак, пишет Михайлин, жертвы продолжались, «пока проезжающий мимо Евтим Локрийский не победил заложного мертвеца», i.e. неупокоенного, сиречь undead или revenant. То, что «Герой» стал таковым, немудрено, ведь он особо и не был жив. По В. Ю., «с точки зрения „нормального человеческого“ пространства любой человек, вышедший за [его] пределы … является магически мертвым», частью пресловутой «Дикой охоты»; «даже биологически живые участники „охоты“ с магической точки зрения являются мертвыми, ибо изначально погружены в смерть и обречены ей». Вот почему ему пришлось умереть два раза, чтобы всё-таки упокоиться.

#red
⬅️⬆️ «Экзорцизм кулака. Подлинная история Красной Шапочки», 6/6 ⤴️

ПОЧЕМУ ХРИСТИАНЕ ЗАПРЕЩАЛИ КРЕМАЦИЮ, А ГРЕКИ СЧИТАЛИ, ЧТО ЕЁ НУЖНО ЗАСЛУЖИТЬ?

Кремация — это обычай довольно новомодный, как сейчас говорят, прогрессивный, не так ли? Доводилось услышать мысль в том духе, что, мол, её следует предпочесть погребению в землю именно потому, что так «уже весь цивилизованный мир делает».

Но действительно ли перед нами новомодное поветрие? Ведь уже древние греки и римляне активно практиковали трупосожжение, впрочем, знали они и знакомую нам ингумацию. Лишь с течением веков, по мере возвышения христианской религии, трупоположение полностью вытеснило кремацию, и произошла эта смена обычая довольно-таки насильно.

С кремацией борется, впрочем, не только христианство, но и иные авраамические религии, вплоть до наших дней крайне её не одобряя — кто-то более, а кто-то менее радикально, но в целом демонстрируя тут удивительную солидарность, даже унисон, обычно довольно-таки враждебных друг другу религий.

Итак, у авраамиков, в числе которых и христиане, погребение в землю безусловно куда более предпочтительно, оно считается куда лучшим, нежели сожжение. У древних же отношение было ровно противоположным: далеко не каждый мог надеяться быть сожжённым после смерти, такое право было почётным, его ещё нужно было заслужить. О том, каким именно тут был критерий, подробно можно прочесть в следующем тексте «Эллинистики».

В своё время небезызвестный Дж. Р. Р. Толкин, обнаружив, что у всех народов имеется своя мифология, сказания и легенды, один только английский лишён их, задумал исправить это недоразумение, — так, мол, и был рождён жанр фэнтези.

Х. Карпентер ([2020] 1977), его биограф, так и говорит, что у Профессора была «мечта создать мифологию для Англии», да и сам автор признавался: «Я хотел бы, чтобы у нас осталось побольше такой мифологии — чего–нибудь подобного, но принадлежащего англичанам». Ожидаемые реакции он встречал так: «Не смейтесь, пожалуйста! Но когда–то, давным–давно … я решился создать корпус более или менее связанных между собою легенд самого разного уровня … которые я мог бы посвятить просто: Англии, моей стране». «Этот замысел мог показаться абсурдно дерзким», продолжает Карпентер, «но тем не менее … Толкин решил воплотить его в жизнь»: после чего, «на обложке дешевого блокнота он написал … заглавие … „Книга утраченных сказаний“», с чего и «началось то, что в конце концов стало известно как „Сильмариллион“».

Есть, однако, и иное мнение. Согласно одной из конспирологических теорий, всё было не совсем так, и 19 лет профессор англосаксонской филологии из Оксфорда, прилагая сверхусилия, тратил изначально вовсе не на столь фривольный жанр. Шутка ли — он сочинил вполне правдоподобные языки, а также в беспрецедентных деталях описал мир произведения, причём зачастую крайне удачно имитировал тон древних манускриптов. Из чего следует, что вышеозначенный недосмотр он исправить, действительно, собирался, вот только будто бы и не думал спервоначалу ставить при этом в известность широкую публику о том, что его произведение является его личной выдумкой.

Иначе говоря, им будто бы создавалась подделка, которую он планировал выдать за давно утерянный англосаксонский эпос, как новоевропейцы, да и другие тоже, вообще любили и умели поступать: таковы реалии исторической науки. В подобных наклонностях английская антропологическая школа, правда, соседняя, из Кембриджа, была замечена не единожды, и вообще была известна в основном за это: речь о таких именах, как, например, Дж. Фрэзер и Дж. Гаррисон, так что можно говорить о доброй традиции.

Однако время тогда уже было искушённое; современник, В. Ю. Бузескул (1915) характеризовал его словами «в наш век критики и даже гиперкритики», причём в контексте как раз обнаружения новых, дотоле утерянных или даже вовсе неизвестных памятников письменности. Как он пишет, тогда уже «странно было бы», если таковой «не подвергся беспощадному критическому разбору и не вызвал скептического отношения к себе». Итак, наш профессор просто-напросто опоздал со своей публикацией, которую ему со вздохом пришлось даровать свету в ином обличье, том самом, что завоевало столько сердец по всему свету.

Очень повлиял на его труд, а через него — и на весь жанр, цикл о короле Артуре, сочинённый таинственным Т. Мэлори, став в некотором роде предупреждением последователю. Ведь здесь автор имел-таки наглость утверждать, что опирался на некие романы и разный фольклор — и в наивном XIV в., когда он жил, в это поверили, лишь в XVIII разоблачив подлеца, доказав, что тот целиком выдумал эту легенду. Точно так же и поэмы кельтского барда Оссиана, как оказалось в XIX в., были на самом деле сочинены их переводчиком Дж. Макферсоном в 1760 г., время, которое называют «эпохой Подделок (Age of Forgery)». Толкин же, подумав и поняв, что живёт уже несколько позднее, согласно этому рассуждению, будто бы решил не рисковать.

«О (бес)смертности божьей», 1/5 ➡️

Жанр фэнтези с тех пор в той или иной степени скрупулёзно следует, даже по-утиному бездумно подражает группе установок, заданным Профессором. В частности, ему крайне присущи попытки как бы примирить тот волшебный мир, который выдумывает, и наш с вами, где ничего чудесного не наблюдается. Уже Платон, сочиняя миф об Атлантиде, прекрасно понимал, что той не существует по истине соответствует никакая география, однако объявить, что всё это было выдумкой с самого начала, был для него не вариант. Вот почему острову было буквально суждено принять гибель на страницах его диалогов, тем сведя сказание с подлинным положение дел.

Фэнтези может предпочитать такому выходу из ситуации, например, теорию заговора, «маскарад», как это называют в сеттинге World of Darkness. Магия и прочее сверхъестественное в этом случае тщательно сокрыты от человеческих глаз путём продуманной конспирации, ну или же дело может быть в наведённом колдовством барьере для глаз. Последний приём запатентован, собственно, всё теми же греками, полагавшими волшебных существ, таких как нимфы, и даже самих богов, незримыми для глаза, по крайней мере, принадлежащего человеку в здравом рассудке.

Другим выходом из ситуации становится, прямо в подражание Платону, удаление этого восхитительного мира от нас во времени. В этом случае мы имеем дело с историей сеттинга, напоминающим проколотый воздушный шар, который медленно, но уверенно упускает во внешнюю среду всё чудесное, в результате прескучно сдуваясь, после чего играть с ним уже совсем не хочется. Время, иначе говоря, играет с ним злую шутку, низводя из Диснейленда до современного вызывающего зевоту вида.

Любопытно, что ровно то же мы наблюдаем в случае теорий тех, кого называют фолк-историками, разнообразными, как позитивисты говорят, «антинаучными обскурантами»: речь о таких, которые верят, а также во всеуслышание утверждают, что человечество зародилось, мол, вовсе не на этой планете, но прибыло на звездолётах и высадилось на Северном полюсе, и только потом растеряло свои технологии и забыло прошлое. Здесь тоже мы видим рассказ о регрессе, о дегенерации до нынешней обрыдлости.

Замечу, что подобные концепции ещё пару веков назад запросто сходили за вполне академические, в ходу были и какие похуже, и только сейчас сочинителей подобного стали выдворять за пределы серьёзных учреждений. Существует даже теория, что та часть их, которая решилась признать, что несёт вздор, стала, собственно, фэнтези, иная же сохранила серьёзность, и была катапультирована в жёлтые издания, бумажные и на ТВ.

Другое наследие Профессора, которое он оставил жанру, заключается в его чисто христианской неприязни к тому, что сейчас называют трансгуманизмом. Как у него самого, так и у эпигонов воплощением зла, с которым борются, зачастую становится некто, возжелавший, видите ли, преодолеть смерть, в связи с чем обратившийся в бессмертное, но дефективное, уродливое существо, лича.

Оно настолько ненавидит вечную жизнь, что лишает его даже богов, которые здесь изображены в соответствии с наивным, таким прочтением античных, по которому те выглядят всё теми же людьми, просто, как говорят сейчас, «на максималках». Для них там не характерно даже бессмертие, вернее, оно у них в наличии весьма условно, как бы временно, преходящее, и любой может быть утратить силу, перестав отличаться от простых людей, а то и убит даже без этого, если некто особенно изловчится. В качестве примера можно привести хотя бы сеттинг Forgotten Realms и ему подражающих, или же то, что выдаётся за греческих богов у Marvel/DC.

Насколько вообще подобное напоминает действительные мифы древних народов, мыслили ли таким образом те же греки? О них вот как-то не скажешь, что они считали таким уж благом необходимость укладываться в могилу, а посмертие изображали в самых мрачных тонах. Тогда, согласно Гомеру, от человека остаётся один только жалкий отпечаток, бледная тень, влачащая жалкое несуществование в мрачном Аиде, и только акт вампиризма, вкушения крови, как ранее уже было исследовано, способен на время вернуть ей сознание.

⬅️ «О (бес)смертности божьей», 2/5 ➡️

В «Антигоне» Софокла хор с восхищением перечисляет, сколь многого добился человек, однако затем спотыкается о неодолимость смерти, главную беду. Гимн к «Аполлону пишет похожее: «Люди живут, — неумелые, с разумом скудным, не в силах средства от смерти найти и защиты от старости грустной». Аристотель же в НЭ и вовсе говорит такое: «Хотя мы и смертны, нам не должно быть рабами тленных вещей, не нужно [следовать] увещеваниям „человеку разуметь человеческое“ и „смертному смертное“, напротив, насколько это возможно, надо возвышаться до бессмертия (αθανατίζειν)».

То же касается и богов, которые вовсе не спешат тут когда-либо гибнуть, соответственно ситуация по типу Рагнарёка оказывается немыслимой для греков, а сюжет навроде того, который является основным в видеоигре God of War (2005) — очередным отвратительным надругательством над древними.

У самих древних мы видим совсем другое отношение. Как пишет В. Буркерт (1985 [1977]), «что уникально для греческой культуры, так это радикальное и окончательное … противопоставление мира богов … и мёртвых». Греческие боги — «бессмертные, αθάνατοι, постоянный эпитет становится их определением, празднество, подобное финикийскому „дню погребения божества“, было немыслимо для грека», продолжает Буркерт, «а бог, почитаемый мёртвым, навроде Адониса, непременно ощущается чужеродным, тогда как то, что критяне демонстрируют могилу Зевса, доказывает лишь то, что все они лжецы».

Вот и Фалес, по Лаэрцию, на вопрос: «Что есть божество?», отвечал: «То, у чего нет ни начала, ни конца» Ксенофан же, согласно Плутарху, «велел египтянам: если они считают Осириса смертным, не чтить его как бога, если же полагают, что он бог — не оплакивать».

То же верно и для Диониса: миф о том, что титаны его «разорвали на части … и съели … появляется [только] в поэзии Каллимаха и Евфориона», при этом «для предэллинистической эпохи нет ни одного бесспорного свидетельства», это позднеорфический, альтернативный мейнстриму миф. Для более же ранней, классической Греции, ещё не вкусившей влияния Азии, «было непреложным, что бог — бессмертен, уже потому, что он бог, и потому его нельзя убить».

В то же время, заключает Буркерт, «люди, напротив, устремлены в сторону кончины, они смертны, βροτόι, θνητόι». То же пишет Дж. Штраус Клэй (1981–2), которая отмечает, что у Гомера «каждый из значительных эпитетов богов … имеет противоположность среди принятых у людей. Из этого следует, что у Гомера боги прежде всего определяются через оппозицию людям», которые зовутся «θνητόι или καταθνητόι, „смертные“». Напротив, «непричастность к смерти … является главной характеристикой богов у Гомера».

В этом-то и состоит то самое греческое противопоставление «небесного» и «хтонического», на тему которого столь многими было сказано столько сомнительного. На деле же к последнему, отмечает Р. Паркер (2011), безусловно относятся, primo, простые умершие, secundo — умершие выдающиеся, герои, tertia — кое-кто ещё, что сейчас не существенно. Боги же, которые, как мы уже поняли, умереть не способны по определению, в этом смысле «хтоническими» быть не могут никак.

Но постойте, разве их не ранят уже у Гомера? Действительно, когда Афина наделила своего любимца Диомеда особым вдохновением, тот умудрился совершить немыслимое: «Прямо уставив копье … острую медь устремил и у кисти ранил ей руку … заструилась бессмертная кровь Афродиты, влага (ἰχώρ), какая струится у жителей неба счастливых.

В своё время герой амер. боевика Predator (1987), обнаружив, что существо, с которым персонажи бьются, всё же было ранено, запачкав своей кровью кустарник, пришёл к выводу: «If it bleeds, we can kill it». Такое заключение только логично, неправда ли? Отсюда и боги должны быть убиваемы.

⬅️⬆️ «О (бес)смертности божьей», 3/5 ➡️