Бог

На теплой ладони
я умираю ты умираешь
где это он
где это я
не до смеха
я умираю
мертвее смерти
в чернильной ночи
стрелой вонзившейся
в него

#Батай

Хороший некролог Александра Баунова: «Несомненная икона, деревянная, потемневшая, деревенская, и несомненный авангард — ломанный, беспокойный, плакатный, прорезанный полосами света и вспышками звука».

#Мамонов

«Самая большая потеря, наверное, та, которая может наполнить целую жизнь».

См. «Отдельные записи», 1983

#Бибихин

Речь способна наполнить собой саму смерть, превратить её в жест, уникальное означающее. Речь сливается с долгом, и только в таком случае последний обретает смысл. Генерал-лейтенант Тадамити Курибаяси, командующий японскими войсками в битве за Иводзиму, перед последней атакой на американские позиции телеграфировал в Генштаб следующее стихотворение:

Враг не разбит,
я не погибну в бою,
я буду рождён еще семь раз,
чтобы взять в руки нагинату.

Текст отсылает к фразе, приведенной в «Тайхэики» — «Хронике Великого мира». Подразумевается такое продолжение:

И семь раз погибнуть,
Сражаясь за императора.

По одной версии Курибаяси совершил ритуальное самоубийство, по другой, сняв с себя знаки различия и награды, погиб вместе с своими солдатами в последней атаке. Сохранился текст последнего приказа, от 25 марта 1945 года: «Я обращаюсь ко всем ещё живым офицерам и солдатам. Настал решающий час битвы. Я приказываю всем уцелевшим офицерам и солдатам сегодня ночью пойти в последнюю атаку на врага. Всем до единого! В полночь выступайте одновременно, и сражайтесь с врагом до конца. Ваши жизни отданы императору. Не думайте о себе. Я буду впереди вас».

Курибаяси родился в самурайской семье. Еще в годы учебы в школе начал писать стихи. Хотел стать журналистом, но, успешно сдав экзамены в Гуманитарную восточноазиатскую академию, поступил в Военную академию по рекомендации учителей.

#Курибаяси
#Роганов
#Entwurf

«Нас слишком долго обманывали «базисом», чтобы снова затевать эту игру масок. Этим «базисным» и «надстроечным» детерминациям положила конец сама система. Сегодня она делает вид, будто рассматривает экономику как базис, потому что Маркс гениально подсказал ей такую запасную стратегию, но фактически капитал никогда реально не функционировал согласно этому воображаемому разграничению — не так он наивен. Его могущество происходит именно от одновременного развития на всех уровнях сразу, от отказа задаваться всерьез вопросом, что чем детерминировано, отказа от хитроумного разграничения инстанций и от всякой «идеологии», — от того, что он никогда по сути не отождествлялся с производством, как это делал Маркс, а вслед за ним и все прочие революционеры, которые одни только и верили и верят в производство, связывая с ним свои фантазмы и безрассудные надежды. Сам же капитал довольствуется тем, что распространяет свой закон одним всеохватывающим движением, неумолимо заполоняя все пространство жизни и не заботясь о приоритетах. Он навязал людям труд — но он навязал им также и культуру, потребности, речь и функциональные языки, информацию и коммуникацию, право, свободу, сексуальность, инстинкт самосохранения и инстинкт смерти, — он во всем выдрессировал их согласно враждебным и безразличным друг другу мифам. Это и есть его единственный закон — безразличие. Иерархнзировать инстанции — слишком опасная игра, грозящая обернуться Против него. Нет, он умеет нивелировать, нейтрализовывать, разграфлять обшей разметкой, делать неразличимым - и именно так он и действует согласно своему закону. А еще он умеет скрывать этот фундаментальный процесс под маской «детерминирующей» все остальное политической экономии».

См. «Символический обмен и смерть»

#Бодрийяр
#Маркс

Так начинается голод:
с утра просыпаешься бодрым,
потом начинается слабость,
потом начинается скука,
потом наступает потеря
быстрого разума силы,
потом наступает спокойствие.
А потом начинается ужас.

1937

#Хармс

— Вот, например, ты пишешь: «коллективное бессознательное». А ты знаешь, что это такое?
Татарский пошевелил в воздухе пальцами, подбирая слова.
— На уровне коллективного бессознательного, — ответил он.
— А ты не боишься, что найдется кто-то, кто знает отчетливо? Татарский шмыгнул носом.
— Господин Азадовский, — сказал он, — я этого не боюсь. Потому не боюсь, что все, кто отчетливо знает, что такое «коллективное бессознательное», давно торгуют сигаретами у метро.

См. «Generation «П»»

#Пелевин

Эдвард Мунк, «Глаза в глаза». 1894

«Порой мне кажется, что они умерли и никто не желает их хоронить. Из трусости мы считаем их пока еще живыми и продолжаем вдыхать их вонь, не зажимая носа. А ведь их уже, собственно, и нет, они больше ничего не выражают. Когда подумаешь обо всех ртах, сквозь которые они прошли, обо всех загрязнивших их дыханиях, обо всех случаях, когда они были произнесены, можно ли пользоваться хотя бы одним-единственным из них, не пачкаясь?

Нам их швыряют уже пережеванными, но ведь никто из нас не станет глотать пережеванную другими пищу. От физического акта, сопровождающего произнесение слова, просто тошнит, а ведь достаточно кратковременного раздражения, чтобы в любом слове различить привкус чужой слюны.

Чтобы освежить язык, человечеству следовало бы перестать говорить: ему полезно было бы прибегнуть к знакам или, еще лучше, к молчанию. Проституирование слова — самый очевидный симптом его деградации: не осталось ни одного чистого слова, как не осталось и чистой артикуляции. При этом словесная грязь остается и на том, что слова обозначают, и даже смысл деградирует под влиянием повторений. Почему бы каждому поколению не изобретать новый язык хотя бы для того, чтобы наполнять предметы свежим соком? Как можно любить и ненавидеть, веселиться и страдать, используя обескровленные символы? «Жизнь», «смерть» — какие штампы метафизики, обветшалые загадки... Человеку пора бы создать для себя новую иллюзорную действительность и ради этого выдумать новые слова, потому что его словам давно не хватает крови, а переливание крови на стадии агонии уже невозможно».

См. «Искушение существованием»

#Сиоран
#Чоран

В конце концов, стремление «освежить язык», выдумать новые слова — ни что иное, как протест против склонности означающих отсылать прежде всего к другим означающим, отчаянная попытка восстановить их связь с означаемым, которая как будто бы всегда слишком истончена.

Собственно, функция Отца заключается в том, чтобы увлечь порядком сублимации, встроить в него. Сублимации в том широком смысле, в котором это понятие использовал Лакан: возведения объектов в статус Вещи. Хороший Отец убеждает, что потерю сверхценного объекта, предшествующую человеческой истории, можно компенсировать сексуальными приключениями, творчеством или подъемом по социальной лестнице. Эта позиция позволяет спокойно скоротать жизнь за выбором одежд для голого короля.

#Entwurf
#Лакан

«Критики, которые упрекают нас, что мы переняли технику, но не ее дух, или даже только продукты техники, но не ее саму, не переняли суть передовой цивилизации, должны понять, что наша цель не в подражании им, а в том чтобы не промахнуться, не упустить разыграть перед глядящим пьесу не меньшего размаха, пусть совсем другую. Если окажется, что размаха не получится без вещей, показанных Западом, то взять их».

См. «Введение в философию права»

#Бибихин

За этот размах мы попадем в рай, а они, как известно, просто сдохнут — вот наше право.

Прочитай моих стихов
Замечательных строницы
Не для сука блядь хи-хи
Но лишь для полета птицы

#Fetzen
#Пидоренко

Мои читатели

Старый бродяга в Аддис-Абебе,
Покоривший многие племена,
Прислал ко мне черного копьеносца
С приветом, составленным из моих стихов.
Лейтенант, водивший канонерки
Под огнем неприятельских батарей,
Целую ночь над южным морем
Читал мне на память мои стихи.
Человек, среди толпы народа
Застреливший императорского посла,
Подошел пожать мне руку,
Поблагодарить за мои стихи.

Много их, сильных, злых и веселых,
Убивавших слонов и людей,
Умиравших от жажды в пустыне,
Замерзавших на кромке вечного льда,
Верных нашей планете,
Сильной, весёлой и злой,
Возят мои книги в седельной сумке,
Читают их в пальмовой роще,
Забывают на тонущем корабле.

Я не оскорбляю их неврастенией,
Не унижаю душевной теплотой,
Не надоедаю многозначительными намеками
На содержимое выеденного яйца,
Но когда вокруг свищут пули
Когда волны ломают борта,
Я учу их, как не бояться,
Не бояться и делать что надо.

И когда женщина с прекрасным лицом,
Единственно дорогим во вселенной,
Скажет: я не люблю вас,
Я учу их, как улыбнуться,
И уйти и не возвращаться больше.
А когда придет их последний час,
Ровный, красный туман застелит взоры,
Я научу их сразу припомнить
Всю жестокую, милую жизнь,
Всю родную, странную землю,
И, представ перед ликом Бога
С простыми и мудрыми словами,
Ждать спокойно Его суда.

#Гумилев

«…Фрейд, как может, восстанавливает правду того Отца, страх перед которым — не игрушечный, не искусственный, а прохватывающий до костей, пробирающий до спазма. Кто нас породил, тот нами распоряжается вполне. От этой правды мы можем только спрятать голову в песок. Он, не мы, был в начале. Он — первый, мы — маленькие и всегда останемся детьми. Осмелимся сказать, что Фрейд, похоже, только один во всем XX веке еще помнит, что такое настоящий страх, от страха перед которым богословие раскрасило себя в розовые тона. Фрейд имеет потому право издеваться над исследователями, с высоты Бога заранее считающими, что проблемы мира решены».

См. прим. переводчика к «Человек Моисей и монотеистическая религия»

#Бибихин
#Фрейд

В этом смысле значение Фрейда для современной теологии, как и Ницше, сложно переоценить.

Черниговская и Шульман схожи тем, что обе очень, до приторности понятно рассуждают о принципиально непонятном, хаотичном. О том, специфика чего, вообще-то, и заключается в том, что оно лежит по ту сторону понятности, по ту сторону поддающихся рационализации символических порядков. Обе обвешаны званиями и прочими знаками принадлежности к корпорации, что наделяет их слово для слушателя извне дополнительной значимостью. Обе удовлетворяют нашу тянущуюся из детства тоску по мудрой женщине-воспитателю, которая и поддержит, и наставит, и сказку перед тихим часом прочитает.

Но Екатерина Михайловна в этом отношении все-таки смотрится как-то достойнее. Она четко ограничивает пространство, с которым взаимодействует: изымает из политического как раз то, что хорошо поддается систематизации и рационализации. Она работает с конкретной областью и почти не выходит за ее пределы. В отличие от Черниговской, для которой «нейронаука» — просто легитимация бесконечных нравоучений обо всем подряд, говорения, переполненного ну запредельным самолюбованием. Иначе говоря, Шульман хотя бы ученая, Черниговская же давно превратилась в гуру и коуча, якобы имеющего прямой доступ к тому, что и для величайших людей оставалось Тайной.

#проходящее

Когда в стремительной ракете,
Решив края покинуть эти,
Я расшибу о стенку лоб,
Поняв, что мир — закрытый гроб.

#Fetzen
#Одарченко