Конечно, мне приходилось справляться с неустойчивой агрессией и деструктивностью на сессиях. Бернард часто бросал мне колкости, когда уходил. «Вы, аналитики, все такие засранцы», или какое-нибудь антибританское оскорбление. Я понимал это как то, что он переживал конец сессии словно физическую боль. Говорить об агрессии слишком организованная концепция. Он боролся с необузданной деструктивностью (отсюда его оскаленные зубы), которая уничтожила бы самого себя и окружающих: взаимно гарантированное уничтожение. Я давал ему понять, что он причинил мне боль, но не интерпретировал, что он нашел конец сессий болезненным: он знал это. Опять же, я не воспринимал эти нападения как действительно обидные, скорее как стремление к пространству, где такая агрессия может быть как реальной, так и не реальной, т.е. к переходному пространству. Однажды после многих таких уколов, он открыл дверь, прислонился к ней и сказал: «Зачем я это делаю? Почему я хочу причинить вам боль? Я, должно быть, хочу, чтобы вы выбросили меня, как и все остальные. Не выбрасывайте меня. Пожалуйста».

Четыре года четыре раза в неделю он приходил на сессии и, казалось, не мог решить, что он хочет сообщить.

Он пожал плечами и беззвучно застонал. Я застонал в ответ подобным образом. Он издал звук, означающий что-то вроде «что теперь?». Я ответил звуком. Он издал гневный звук. Я тоже. И мы добрые 15 минут просто вместе издавали звуки. В некоторые моменты это было действительно довольно забавно, и я думаю, что мы были в восторге от самих себя, что были настолько креативными. Но удивительно, что мы также издавали звуки грусти и боли, и мы с ним вызывали настоящие эмоции.

Он рассказал о саунд-арт инсталляции, в которой был установлен динамик, издающий диффузные звуки. Он имитировал эти «голосовые волны». Он сказал мне, что есть часть Центрального вокзала вниз по лестнице возле бара Oyster, где, если вы стоите в одном углу, а кто-то стоит в противоположном углу, вы можете шептать, а другой человек может слышать вас, несмотря на весь шум зала. Потолок там имеет определенную форму, которая несет звук. Мы продолжали издавать звуки друг с другом. Наши звуки, казалось, стали более скорбными, более глубокими, более басовыми, и один из нас я не помню, кто (неудивительно) сказал, что это похоже на китов, общающихся под водой. Мы смотрели друг на друга так, будто у нас было одно и то же осознание: мы создали околоплодную среду, и мы были близнецами, безмолвно связанными волнами. Я считаю, что это происходит во внутреннем мире, в темноте, с пациентом во взаимной регрессии, в отличие от комментирования и стремления к пониманию извне. Это психоаналитическое сопровождение.

Усе просто: у процесі боротьби за публіку вдосконалюються й писемні здібності, чого не відбувається, коли людина не претендує ні на що більше, ніж на власне хобі. Тобто, індивідуальна праця ліваків, що виражається в частушках, не встановлює собі яку-небудь ціну, а зупиняється на атомізації всередині свого кокону, де вони апріорі визнані тільки за те, що транслюють так звані ліві наративи. Це монополія: анархіст, що цікавиться творчістю своїх ближніх, деградує в такому оточенні конвеєрних самоварів, нічого не прагнучи, оскільки нічого не прагнуть й інші. За цих умов нічогісінько, крім плачевно оформлених лозунгів, поетів-анархістів не цікавить,