А вот, смотрите, как интересно.
Это иллюстрация чешского художника Артуша Шайнера (у нас его традиционно зовут Артуром Шейнером) к, да, "Диким лебедям" Андерсена.

Король находит Элизу в пещере — хотя он тут, скорее, султан. Логика прямая: отец Элизы и принцев-оборотней правит "далеко-далеко, в той стране, куда улетают от нас на зиму ласточки", т.е., либо в Африке, южнее Сахары, либо на Индийском субконтиненте. Принцы летят с Элизой через море — Красное или Персидский залив. Вот вам и король в восточных одеждах.

Но при этом у него есть архиепископ, что даёт нам на выходе христианское королевство на Ближнем Востоке.

Вам, любители конспирологии и тамплиеров!

А вообще, если посмотреть на семейство Лузиньянов, — мы тут в комментах рассуждаем о том, что Элиза, сестра лебедей, вполне могла выйти на кого-то из Иерусалимского королевства, Лузиньяны первыми в голову приходят — так вот, если посмотреть на их семейную историю, становится ясно: первый закон благополучной жизни — оставь свою женщину в покое.

Вот закрылась она в субботу у себя, улеглась в ванну, нанесла маску, положила огурцы на глаза — ну, змеиный хвост, и что, тебе плохо было все эти годы? Дай жене хвост расправить, она его потом подберёт и пойдёт опять тебе замки строить.
Или, скажем, таскает она крапиву с кладбища и плетёт из неё рубашки — что с того, тебе какой урон? Ну, хобби у неё такое, рукоделие, хэнд-мейд. В остальном-то золотая жена, ни словечка поперёк.

Но нет, надо всё испортить.

А вот Келли Макморрис Андерсена читала внимательно, и у неё Элиза — дочь махараджи. Ласточки и правда улетают из Европы зимовать в том числе на западное индийское побережье, всё по тексту.

Внезапно выяснилось, что в этой тележке уже больше тысячи постов — я проскочила круглое число, не заметив. Оно, к тому же, попало на середину альбома, а не на отдельную запись. Вот на эту работу Розалинд Лайонс, And These Are Not Fairies.

И это не феи, да.

Раз уж Розалинд Лайонс оказалась для меня юбилейной, повешу ешё одну её работу. Это Оливия и Виола-Цезарио. Такую закованную в драгоценные одежды, как в доспехи, перебелённую до потери человеческого облика Оливию я вижу впервые — и она очень шекспировская, ей предстоит выйти из заточения и задышать.

Столько тревоги, столько печали, столько обещания, и такой славный мальчик вышел из явной девочки Виолы. Такой была разве что Имоджен Стаббс у обожаемого моего Тревора Нанна.

Продолжаем упражнения на верный ритм.

Вспомнила любимую "Двенадцатую ночь" — разумеется, просто так от неё не уйдёшь. Немного о Себастьяне, он заслужил.

К давешнему.
Из всех Фортун, являющихся Боккаччо на средневековых миниатюрах, — их изрядно, сочинение "О благородных кавалерах и дамах" любили, пересказывали-переводили не раз — больше всего я люблю вот эту, с иллюстрации к французскому переложению Лорана де Премифе, сделанную в начале XV века.

И слепая, и многорукая, и крылатая, и одеяние из разноцветных полос. Шут Фесте, любовь моя, советовал Орсино пошить дублет из переливчатой тафты, for your mind is the very opal, ум ваш — истинный опал; т.е., играет разными цветами, стоит только поменять угол.

Не ум такой, жизнь такая, как бы говорит нам безымянный французский миниатюрист.

Bibliothèque de l’Arsenal, Ms-5193 réserve, fol. 229r.

Входим в август.

Луна Ламмаса над мостом; портрет.

Aglais io.

Давным-давно, пятнадцать лет назад, я стала рассказывать истории про дракона — и рассказывала их десять лет. То, что их питало, кончилось в прошлой жизни, потому, должно быть, кончились и они. Но дракона временами вспоминали в комментах ностальгически.

Для всех, кто вспоминал, я собрала те истории в гугловский файл. Пусть лежат, место не пролежат, чай.

Уважаемые анонимные буйвол, барсук, аксолотль, бурундук и черепаха, читающие про дракона сейчас, уважаемые замеченные прежде слон, гепард, хомяк, морж, пингвин, лори, муравьед, кролень — и весь остальной не менее уважаемый ковчег, я не разрешила копирование текста не из жадности. Просто его воровали и перекраивали под себя ещё в жежешке, а мне от этого не по себе, он довольно личный.

Не сердитесь.

Когда я была ещё совсем юным зверьком и решительно предпочитала просветительский осьмнадцатый век романтизму, — вскоре это переменилось, мне пришёл читать романтиков человек, которому я обязана всей собой, особенно собой-литературоведом — мудрый старший товарищ заметил: "Да, это великий соблазн. У них же музыка".

У них действительно — музыка.
Слушаешь, и кажется, что они что-то знают, что у них есть какие-то ключи, что мир у них в головах устроен безошибочно верно, именно так, как задуман. В головах-то, возможно, и устроен, но мы знаем, что вовне это не проецируется, и заканчивается всё гильотиной.

И всё равно, слушаешь какого-нибудь Телемана, и, пока слушаешь, будто подключаешься к этому верному, единственно возможному гармоническому мироустройству. Это ритуальный хор, оплакивающий Адониса, из "Терпеливого Сократа", комической, в общем, оперы (целиком она лежит здесь, три с лишним часа чистого счастья, с барочной бравурой, лёгкими фиоритурами басов и прочими незапными дарами).

Две с половиной минуты абсолютной гармонии замысла и восприятия. Будто мало.