Раз уж Розалинд Лайонс оказалась для меня юбилейной, повешу ешё одну её работу. Это Оливия и Виола-Цезарио. Такую закованную в драгоценные одежды, как в доспехи, перебелённую до потери человеческого облика Оливию я вижу впервые — и она очень шекспировская, ей предстоит выйти из заточения и задышать.

Столько тревоги, столько печали, столько обещания, и такой славный мальчик вышел из явной девочки Виолы. Такой была разве что Имоджен Стаббс у обожаемого моего Тревора Нанна.

Продолжаем упражнения на верный ритм.

Вспомнила любимую "Двенадцатую ночь" — разумеется, просто так от неё не уйдёшь. Немного о Себастьяне, он заслужил.

К давешнему.
Из всех Фортун, являющихся Боккаччо на средневековых миниатюрах, — их изрядно, сочинение "О благородных кавалерах и дамах" любили, пересказывали-переводили не раз — больше всего я люблю вот эту, с иллюстрации к французскому переложению Лорана де Премифе, сделанную в начале XV века.

И слепая, и многорукая, и крылатая, и одеяние из разноцветных полос. Шут Фесте, любовь моя, советовал Орсино пошить дублет из переливчатой тафты, for your mind is the very opal, ум ваш — истинный опал; т.е., играет разными цветами, стоит только поменять угол.

Не ум такой, жизнь такая, как бы говорит нам безымянный французский миниатюрист.

Bibliothèque de l’Arsenal, Ms-5193 réserve, fol. 229r.

Входим в август.

Луна Ламмаса над мостом; портрет.

Aglais io.

Давным-давно, пятнадцать лет назад, я стала рассказывать истории про дракона — и рассказывала их десять лет. То, что их питало, кончилось в прошлой жизни, потому, должно быть, кончились и они. Но дракона временами вспоминали в комментах ностальгически.

Для всех, кто вспоминал, я собрала те истории в гугловский файл. Пусть лежат, место не пролежат, чай.

Уважаемые анонимные буйвол, барсук, аксолотль, бурундук и черепаха, читающие про дракона сейчас, уважаемые замеченные прежде слон, гепард, хомяк, морж, пингвин, лори, муравьед, кролень — и весь остальной не менее уважаемый ковчег, я не разрешила копирование текста не из жадности. Просто его воровали и перекраивали под себя ещё в жежешке, а мне от этого не по себе, он довольно личный.

Не сердитесь.

Когда я была ещё совсем юным зверьком и решительно предпочитала просветительский осьмнадцатый век романтизму, — вскоре это переменилось, мне пришёл читать романтиков человек, которому я обязана всей собой, особенно собой-литературоведом — мудрый старший товарищ заметил: "Да, это великий соблазн. У них же музыка".

У них действительно — музыка.
Слушаешь, и кажется, что они что-то знают, что у них есть какие-то ключи, что мир у них в головах устроен безошибочно верно, именно так, как задуман. В головах-то, возможно, и устроен, но мы знаем, что вовне это не проецируется, и заканчивается всё гильотиной.

И всё равно, слушаешь какого-нибудь Телемана, и, пока слушаешь, будто подключаешься к этому верному, единственно возможному гармоническому мироустройству. Это ритуальный хор, оплакивающий Адониса, из "Терпеливого Сократа", комической, в общем, оперы (целиком она лежит здесь, три с лишним часа чистого счастья, с барочной бравурой, лёгкими фиоритурами басов и прочими незапными дарами).

Две с половиной минуты абсолютной гармонии замысла и восприятия. Будто мало.