У меня оставался последний запрос бесплатного пробного периода, и я попросила у нейросети Крысолова, который уводит детей в холмы. Нет, он их не топил, чего бы ни писали бедный Брентано в переводе Гинзбурга и его прилежная ученица Марина Цветаева, он увёл их на холм, где они и пропали — я даже сказку сочинила в своё время про то, как правильно рассказывать эту историю, но сейчас не о том

Увёл, спас, не дал вырасти лживыми жадными обывателями. Именно поэтому операция по эвакуации детей из Лондона во время бомбёжек была названа Pied Piper, Пёстрый Дудочник, он же Крысолов; кто-то из британских чиновников хорошо прочёл Браунинга.

Вот это я попросила: нарисуй мне Крысолова, уводящего детей в волшебные холмы. Нейросеть подумала минуту и нарисовала. Холмы, вереницу нарядных детей, уходящих прочь — но не того, за кем они идут. Он уже скрылся в холмах, только дудочка поёт, не даёт сбиться с пути.

Так и поверишь в искусственный разум.

Лет тридцать назад мы с любимым старшим другом, которому я обязана всей собой, не то что поспорили, но остановились во взаимном непонимании по поводу гриновского "Крысолова". Я видела в нём всегда не загадку, которую нужно разгадать, но тайну, превосходящую любое толкование, лишь открывающее новую дверь в нескончаемой анфиладе сна... так, выключаем скворца-майну, перестаём свистать на манер Грина. Меня вполне устраивала эта неразгаданность, неразгадываемость, какое-то "кроме и помимо", отступавшее зеноновой черепахой на шажок, ещё на шажок; дойди до радуги, найди горшок с золотом.

Но друг мой, василеостровец, со всей определённостью верил, что чёрная гвинейская крыса, перебитая скобой ловушки — ложный Освободитель, обманка, крысиный трюк, а подлинный подосланный убийца — рассказчик, который, если помните, в финале "должен завоевать доверие… И более — ни слова об этом". То ли в него вселилась крыса, пока он мучился бессонницей и блуждал по лабиринтам, то ли крысы его заколдовали, но Сузи может одолеть крысу, она уже пошатнула чары, положив одержимому на лоб тёплую руку. И мы покидаем сюжет, не зная, кто победит.

"Крысолов" по-прежнему двоится у меня в уме, становясь неуловимее от возможности прочесть его, как читал тогда казавшийся мне очень взрослым совсем юный островитянин. Интересно, кто-нибудь ещё читал его так?

Говорят, есть на Малаях такая птичка из семейства дроздовых, которая тогда только поет, когда ее невообразимым образом терзает во время ежегодного Праздника цветов специально обученный этому мальчик. А еще Казанова предавался любви с уличной девкой, глядя в окно на неописуемые предсмертные мучения Дамьена. Вот какие меня посещают видения, когда я читаю «поэтические» переводы русских лириков, отданных на заклание кое-кому из моих знаменитых современников. Истерзанный автор и обманутый читатель — таков неминуемый результат перевода, претендующего на художественность. Единственная цель и оправдание перевода — возможно более точная передача информации, достичь же этого можно только в подстрочнике, снабженном примечаниями.
__________________________

Набоков, конечно, кобра наша изысканная, в интервью Альфреду Аппелю в сентябре 1966 года.

Собственно, чего меня понесло в Набокова. Однажды играли в карты у конногвардейца Нарумова У Старшины Шекспира заговорили в комментах о переводах Пушкина на английский и о несовпадении контекста, который эти переводы и их восприятие изрядно осложняет. И я пошла посмотреть, как у кого передана двадцатая строфа из первой главы "Онегина", где "театр уж полон"; один её английский перевод я люблю нежнейше, не скажу, какой именно, сами читайте.

"Онегина" с XIX века переводят и переводят, не переставая, и в половине утонешь, поэтому я выбрала четыре варианта, про которые говорили в разное время, что они — наконец-то! — верны оригиналу настолько, насколько вообще может быть верен перевод. Уолтера Арндта (первое издание вышло в 1963, но редактировал он его чуть не тридцать лет), Чарльза Джонстона (1977), Джеймса Фейлена (1995) и Стэнли Митчелла (2008). Во всех, что важно, сохранена онегинская строфа.

Чтобы не рвать текст, вынесу продолжение сюда.

Приятно окончить книжку хорошим словом — язь, то бишь, закруглить тему, сразу две.

"Весной 1920 года, именно в марте, именно 22 числа, — дадим эти жертвы точности, чтобы заплатить за вход в лоно присяжных документалистов, без чего пытливый читатель нашего времени наверное будет расспрашивать в редакциях — я вышел на рынок. Я вышел на рынок 22 марта и, повторяю, 1920 года".

Грин, "Крысолов", 1924 год.

"Облачным, но светлым днем, в исходе четвертого часа, первого апреля 192… года (иностранный критик заметил как-то, что хотя многие романы, все немецкие например, начинаются с даты, только русские авторы — в силу оригинальной честности нашей литературы — не договаривают единиц) и т.д".

Набоков, "Дар", 1935-1937, если верить предисловию к английскому изданию.

Девушка прячется за угол дома от ночного ветра и говорит в телефон:

— Во-первых, я тебя почти не слышу, очень плохая связь... Во-вторых, ты ерунду говоришь.

Коммуникативная функция речи и т.п.

Сказала тут привычно, что нам некуда переводить Вордсворта и Китса, нет такого регистра в русской поэзии XIX века, разве что Баратынский да Тютчев местами, но их на всё не хватит — и заныло, вроде старой спортивной травмы, то, обо что я бьюсь с тех пор, как стала читать в школе Китса по-английски.
У него есть елизаветинского образца, abab cdcd efef gg, сонет, космической красоты и отчаяния. Написан в 1818 году, при жизни не публиковался. Китсу, кашляющему кровью, двадцать три, жить ему остаётся меньше трёх лет, и он словно поднимает глаза в пространство и начинает:

When I have fears that I may cease to be
Before my pen has glean'd my teeming brain —

Когда мне страшно, что я перестану быть, прежде, чем моё перо понемногу соберёт мой переполненный (битком набитый, с краями налитый) мозг.

Это сказано с тем отрешённым леденящим звоном, который доступен только близко знакомым со своей смертностью, со смертью, уже заходившей поздороваться — и это прекрасно до остановки дыхания, исполнено музыки, даже произносить это есть острое лихорадочное наслаждение.

"Когда страшусь, что смерть прервёт мой труд, и выроню перо я поневоле", — пишет по-русски Левик.
"Когда боюсь, что скоро суждено, исчезнуть мне, что близок этот миг", — Уминская.
"Когда боюсь расстаться навсегда с пером, кишащим мыслями моими", — чур меня, Смирнов-Садовский.
"Когда страшусь покинуть мир до срока, пока в тома не будет мне дано собрать мои разрозненные строки", — Куберский.
"Когда мне страшно, что в едином миге сгорит вся жизнь — и прахом отойду", — Чухонцев.
"Когда страшусь, что умереть могу, всего себя в стихи не переплавив", — Ларин.
"Когда в тоске предчувствую конец и думаю, что не наполню книги всем, что в мозгу созрело", — Жовтис.

И так далее.
Я совершенно не умею переводить в рифму и чувствую себя очень виноватой перед Китсом. Как же так, у него там ещё "берег обширного мира" в финале, и любовь и слава, тонущие в ничём... ничте?.. nothingness, субстантивация отсутствия, что ж он делает, обожаемый негодяй.

Что такое "некуда переводить" — и почему с ним нелегко бороться.

Ни один текст, как известно, не существует сам по себе, он органически связан со временем создания, с тем, что принято называть горизонтальным контекстом; встроен и в контекст вертикальный, то бишь, в традицию во всей её полноте, никто с нуля не пишет, даже отрицание предшественников их учитывает. То же и с лексикой, она не может противоречить эпохе, культуре и авторскому регистру. Когда нам режет глаз "мыза" в переводе Китса — это как раз выпадение из контекста, мызой в русском языке может называться только прибалтийская сельская усадьба, а при чём тут Китс? Девятнадцатый век должен опознаваться как девятнадцатый, шестнадцатый хорошо бы, чтобы опознавался как шестнадцатый, но тут мы упираемся в отсутствие на русском поэзии шестнадцатого века, параллельной елизаветинцам, наша литература шла другим путём, и, допустим, Филипп Сидни — не всё же о Шекспире! — у нас будет говорить на умышленном лирическом конструкте, где с метода по тропу — сонету рубашка.

Казалось бы, какая проблема с Китсом, русская поэзия в первой трети XIX столетия цветёт так, что только успевай срезать, пошёл да набрал. Только вот помимо контекста есть ещё и текст, а он, если о нём стоит говорить, при всей встроенности в контексты свой, индивидуальный, на соседей не слишком похожий, даже если носит модный фрак. Байрона можно переводить Пушкиным, потому что Пушкин Байрону отдал дань поклонения, как и вся читающая Европа, он даже Онегину на стол портрет кумира поставил, не говоря о том, что южные поэмы кроил по лекалам восточных поэм Байрона (здесь нужно сказать, что понятное увлечение тёмным лордом — да, я знаю — Пушкин перерос, он заказал по умершему в Греции Байрону панихиду, "за упокой души боярина Георгия", отпев заодно и свой байронизм). А кем переводить Китса? А некем, потому что Китсу у нас тогда никто не подражал, у нас английскую поэзию в те времена читали больше во французских переводах, которые байроническое сохраняют хорошо, оно не в природе языка, но в природе поддающихся пересказу идей, но вот когда дело касается именно языка, речи, говорения — бесполезны.

Из всех английских романтиков самые непереводимые — Вордсворт и Китс, потому что они именно говорят, говорят по-английски, говорят так, как не говорит больше никто. Когда Китс произносит в потоке речи, что видит upon the night’s starr’d face огромные облачные символы, у желающего это перевести перегревается мозг. Потому что лицо ночи в звёздах, но звёзды здесь — причастие страдательного залога. Озвезденное... иззвезженное?.. а, бодай его, пусть будет другое причастие, пропускающее звёзды в русский язык, но какое? Вот он, момент истины: выбери неверно, и Китс рассыплется, как тот, кто в стареньком фильме про Индиану Джонса ошибся с Граалем. Нужно что-то почти незаметное, нейтральное, служебное, вроде "покрытое", скажешь "усыпанное" или, не дай бог, "испещрённое", свалишься в стандартный безличный поэтизм.

Естественно, это невозможно впихнуть в перевод сонета. Поэтому наши переводчики пытаются сказать что-то, похожее издали на Китса. "Когда я вижу ночи звёздный лик", — Левик. "В безмолвный час ночной глядящему в небесный светлый лик", — Сухарев. "Когда смотрю на звезды в час ночной", — Жовтис. "Читаю в звездном куполе ночном", — Куберский и т.д. Там же ещё для говорящего по-русски стоит капкан, сказать "звёздная ночь", это же так естественно — и превратить Китса в гарнизонного писаря, балующегося стишками.

Huge cloudy symbols.
По ощущению от текста это похоже разве что на "он убедительно пророчит мне страну" Баратынского. Но где же взять Баратынского на всего Китса.

Леонард Кэмпбелл Тейлор, работа для рекламного плаката "Вагон-ресторан", 1935.

Национальный железнодорожный музей Великобритании.

Любимый мой жанр литературного комментария иногда всё же волшебно приближается к "Бувару и Пекюше". Из примечаний к Мандельштаму (Я не увижу знаменитой "Федры"):

Мельпомена — муза трагедии.
Грек — здесь: воплощение гармонического мироощущения.

В примечаниях к Мандельштаму я оказалась опять же из-за вопросов перевода, потому что вспомнила историю создания "Не веря воскресенья чуду". Автограф стихотворения датирован июнем 1916 года, и в автографе вместо двух строк отточия:

Не веря воскресенья чуду,
На кладбище гуляли мы.
— Ты знаешь, мне земля повсюду
Напоминает те холмы.
. . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . .
Где обрывается Россия
Над морем черным и глухим.

Но в первой публикации, в номере "Аполлона" за ноябрь-декабрь того же года, текст выглядит так:

Не веря воскресенья чуду,
На кладбище гуляли мы.
— Ты знаешь, мне земля повсюду
Напоминает те холмы.
Я через овиди степные
Тянулся в каменистый Крым,
Где обрывается Россия
Над морем черным и глухим.

Мандельштам рассказывал, что эти две строки предложил Лозинский, которому зияние казалось мучительным.

Есть большая авторская честность в том, чтобы оставить пробел там, где строка не пришла, не заполнять пробежкой — в баскетбольном смысле тоже — до рифмы. Переводчики самой возможности подобной честности печально лишены, перевод с отточиями в печать не возьмут.

Но читаешь иные переводы того же Китса и видишь: вот здесь строка рифмостремительная, порожняя, зряшная. И там, где в оригинале плотнейшее вещество смысла, получается по-русски седьмая вода на киселе.

Мунк бывает и такой.
Эдвард Мунк, "Летний вечер. Ингер на берегу", 1889.

Художественный музей Бергена.

В XXI строфе первой главы "Онегина", там, где "раскланялся, потом на сцену в большом рассеянье взглянул" в черновике стояло:

"Наташ знакомых
Своих Анют, Наташ, Анет".

Ах, как жаль, что он передумал.

В нашей рубрике "приветы Вермееру" сегодня "Портрет матери в интерьере" моего любимого Яна Манкеса, 1912.

Собрание Музея Бельведер, Херенвен (Нидерланды).