А эту вывешу отдельно, потому что сил моих нет. Томас Купер Готч, 1879. Национальная галерея Виктории, Мельбурн.

В нижнем поле старательно записано как раз то четверостишие, где "четыре поцелуя". И правда, как бы думает La Belle Dame Sans Merci, а почему четыре-то?

Как его отчистили-то, красавца!..

В Музее Тиссена-Борнемисы продолжают реставрацию "Молодого рыцаря" Карпаччо, пускают посмотреть.

А вот в таком разрешении можно рассматривать Карпаччо на сайте Музея Тиссена-Борнемисы.
Глаза у рыцаря серые.

Об одной эмблеме на картине Карпаччо всё-таки напишу. У правой (для нас левой, вечная эта путаница, тяжкая судьба герольда при описании герба) ноги молодого рыцаря на обочине тропинки припал к земле горностай — не настоящий, геральдический, потому что в зимнем белом, а должен бы быть буроватым, ирисы цветут. В качестве эмблемы горностай означает чистоту и благородство, об этом и девиз на мятой бумажке, торчащей в траве неподалёку: Malo mori, quam foedari. Обычно это передают как "Лучше смерть, чем бесчестие", — но если переводить буквально, то "лучше умереть, чем замараться". Согласно средневековому поверью, горностай никогда не пойдёт в грязь, чем и пользуются охотники, гонящие его к болоту или просто на разъезженную дорогу. Именно грязь означает жаба, сидящая под девизом. Горностай на жабу даже не смотрит.

Латинский глагол foedo, foedare означает "испачкать, загрязнить" и в прямом смысле, и в переносном, "осквернить, опорочить". В качестве прилагательного foedus — грязный, омерзительный, низкий, позорный и т.д., но вот в качестве существительного — "договор, соглашение". И это не омонимы, как ни странно, оба слова восходят к индоевропейской основе, связанной со страхом, в русском она же дала слово "бояться" (centum-satam, автоматически произнесли про себя филологи, ata-pater). То есть, и позор и договор растут из боязни, и "страх замараться" в каком-то смысле тавтологичен.

С вами была вечерняя пятиминутка любви к словам и картинкам.

Иногда мне кажется, что человек существует — возможно, был создан — для памяти; прежде всего для неё. Не такой объективной и даже не такой надёжной, как, скажем, отложения пород, отчётливые на обнажениях или в кернах, но хранящей информацию в живом состоянии, способной воспроизвести её, почти воссоздать ушедшее во всей полноте. Кто видит дерево, когда в саду никого, почему оно не исчезает, спрашивал епископ Клойнский и отвечал себе: бог. Кто помнит, что дерево было, даже когда оно исчезло, как рябило на ветру, как стукотали и свистели на нём скворцы, какую тень отбрасывало на страницу, кто связывает прочитанное с этой тенью?.. только тот, кто сидел с книгой на коленке в тени, кусал яблоко, с дерева же снятое.

И то, как легко, как споро нынче отменяется единственное, из чего мы состоим, как схлопывается в точку предшествующий опыт, — "я всегда знал", "всегда было ясно", такое короткое всегда, моргнёшь, и новое — кажется подлинной дегуманизацией.

С первого дня работы, осенью 96-го года мне поставили встык две лекции: зарубежный театр у студентов-актёров и специализацию у театроведов. Читала я в старом тюзе на Вольской, в лепном фойе на третьем этаже, поскольку актёрский курс набрал ещё великий Киселёв, — не успел воспитать, к несчастью — и дети учились дома; ну, и театроведов моих пускали, с аудиториями в старом четвёртом корпусе было не очень.

Старое здание клуба подрядчиков, арнувошный фасад в "кабанчике", кованые цветы перил. И высота потолков, которую голосом не вдруг возьмёшь. К третьей неделе я посадила связки.

— Слушай, это не дело, — сказал один из старших моих актёров; на этот курс поступили те, кто оканчивал училище, а теперь понадобилось высшее консерваторское. — Ты так несмыкание заработаешь, а это проблем на всю жизнь. Во сколько ты заканчиваешь?

Заканчивала я в пять. После лекции он ждал меня на площадке перед лепным фойе и малой сценой, здоровался с расходившимися театроведками, те стреляли глазами и алели ушами. Когда последняя спустилась по трём лестничным маршам и вышла из театра, он взял меня за плечи и поставил на край верхней ступеньки, лицом к высокому окну лестничного колодца.

— Голос держим не на связках, — скомандовал разведя мои руки в стороны; "Титаник" ещё не вышел, это не было цитатой. — На диафрагме, всем воздушным столбом. Давай, вон туда, в козырёк, АААААА!..

Я не могла АААААА. Я была выучена не привлекать внимания, не повышать голос, не выставляться. Понемногу, с дурацкими шутками, с песнями и плясками меня разорали. Разжали. Горло согрелось, из него ушла скобка, я, как велено, представляла себе свет, идущий из солнечного сплетения широким потоком, и — АААААА!..

Семнадцать лет я брала голосом любую аудиторию, любого размера и степени вовлечённости. Знала, как снять напряжение со связок после пяти пар подряд у заочников.

И всегда буду помнить.