По сложной филиации идей вспомнилось. Как-то я помогала коллеге принимать ХХ век у заочников, — совсем беда была, раз меня, за романтизм высовывавшуюся редко и неохотно, привлекли — и ко мне села девушка с билетом по Кафке. Июнь, старый ещё четвёртый корпус, аудитория под крышей, выходящая на музей и на юг, в окнах горит пустая площадь, дураков нет пересекать открытое пространство в два часа пополудни саратовским летом. Заочница — выгоревшая до ковыльной белизны блондинка, круглолицая, томная от зноя, схваченная розоватым загаром, в голубом романтическом сарафане, только писать её, с этими горячими бликами на плечах и шее.
Лопочет что-то про Кафку, довольно беспомощно, я спрашиваю, как всегда:
— Что вы читали?
— "Превращение".
— Прекрасно, давайте про "Превращение".
— Это произведение начинается с того, что герой Кафки просыпается и обнаруживает, что превратился в гусенúцу...

Теофраст Ренодо, которого мы все помним по "Сирано де Бержераку" Ростана, завёл в 1630 году в Париже адресное бюро, помогавшее, в том числе, нанимателям искать работников и наоборот, через год при покровительстве кардинала Ришелье к адресному бюро прибавилось первое новостное агентство с собственным изданием, La Gazette, — "не надо гласности! не надо Теофраста!" — а ещё год спустя бюро Ренодо начало проводить еженедельные конференции по общественно значимым вопросам и публиковать результаты дискуссий.

Общественно значимые вопросы были разнообразны: почему лев боится крика петуха, да и боится ли? почему мёртвое тело начинает кровоточить в присутствии убийцы? что следует ценить выше — изобретательность ума, верность суждения или отвагу? и пр. Конференции прекратились со смертью Ришелье в 1642 году, а до того отчёты широко обсуждались в Европе, их переводили на английский и публиковали в Англии.

В декабре 1640 года лондонские печатники Бэджер и Бишоп получают разрешение на печать для книготорговца Джаспера Эмери отчёта о конференции бюро Ренодо на тему "Будет ли когда что новое, или уже нет?". Декабрь, повторю, 1640 года, Короткий парламент уже разогнан, Долгий уже созван.

Будет ли в мире что новое? Да вот оно, ребят, мало не покажется.

Чем дольше живу, тем чаще вспоминаю, как старший товарищ, клинический психиатр с многолетним стажем, говорил, что важно не путать свои страхи, ожидания, убеждения и фрустрации с картиной действительности — и тем более с самой действительностью.

Когда перекроили учебные планы, мы стали читать русскому отделению и журналистам XIX век в один семестр, и на меня с моими всегдашними романтиками упал "большой социальный роман" — совсем не моё, но куда деваться. Тем более, что всегда можно зацепиться за метод. Вот про метод Флобера я как раз и читала журналистам-второкурсникам, про то, как импрессионистически, акцентами и рефлексами, он пишет Эмму, как не складывается образ, нет портрета на прежний манер, есть отблеск лампы на гладких тёмных волосах, ровная нить пробора в них, чистые белые ногти, увиденные Шарлем, изменчивые глаза. Журналисты слушали и даже записывали, кто ручкой в тетрадке, кто, по только что появившейся тогда моде, на диктофон.
И на экзамене я узнала, что Флобер воссоздаёт образ Эммы по ногтям. Спасибо, не по черепу, конечно.

Как мы слышим то, что слушаем, как понимаем, как запоминаем.

А у нас опять финдесьекль, шведский на этот раз. Юлиус Кронберг, "Ромео и Джульетта", 1886.
Зачем же так-то!..

Ромео и Джульетту в XIX веке пишут бесконечно: буржуазный потребитель любит, чтобы красивенько, сладенько, возвышенно — и прослезился чтобы. К тому же, эти трагические влюблённые и морали не оскорбляют: не Тристан и Изольда какие, повенчались как порядочные.

Поэтому художники этот мармелад в шоколаде производят в промышленных количествах, спрос есть. Шедевров нет, но и у третьестепенных авторов попадается иногда нечто трогательное. Вот этого итальянца, Риккарди, даже канадская Галерея Оуэнса, где картина висит, по имени не знает, просто Н. Купил основатель галереи и патрон университета, когда по Европе путешествовал, в середине 1880-х.
Одна из немногих живописей, где Джульетте честные четырнадцать.

А потом начинается модерн, он же ар-нуво, и художники берутся за Ромео и Джульетту с новыми силами. Утрированные страсти, любовь, смерть, красота погибели, скрипки воют истошно. Уильям Хатерелл иллюстрирует издание 1912 года как раз в этом стиле.

Всё понимаю, но — подсолнухи в веронском средневековом саду?..

Ко времени написания пьесы Шекспира. А действие её отнесено в новелле Да Порто, которую пересказывает Банделло, ко "временам Бартоломео делла Скалла", у Шекспира названного Эскалом. Он правил в Вероне с 1301 года до смерти своей в 1304, ещё и Америку-то не открыли.

Тоже Паоло и Франческа, но уже Данте Габриэля Россетти — и тёзка его Данте с Вергилием посередине. 1855, собрание Галереи Тейт.

А этот апофеоз конфетной коробки — "Франческа и Паоло" Климта-брата, Эрнста, около 1890 года, собрание Музея Бельведер. Гипергликемическая кома в золочёной раме, только целующихся голубков не хватает.

Давно и не мной замечено, что человек без должной саморегуляции сползает в магическое мышление. Естественный процесс, как рост волос — не стриги, не остановятся. Здесь можно долго рассуждать о том, почему магическое мышление для человека естественно, а для любого другого нужно заставлять ум правильно питаться и проходить десять тысяч шагов в день, но это отдельная тема, не о ней сейчас.
Уточню, что магическое мышление не равно вере в сглаз, венец безбрачия и пёсий чох, оно отвечает за всю картину мира. Всё повторяется, движение событий циклично, время делится на "тогда", охватывающее почти всё, чему ныне живущие не были свидетелями, там всё едино, и "сейчас" — вот некоторые черты, свойственные магическому мышлению. В классический период "тогда", условное прошлое, было по определению важнее, поскольку воспринималось как область авторитета, традиции и образца; предками данная, мудрость народная, исстари, искони и т.д. Сейчас мы наблюдаем распад подобного восприятия: распадается долго, как звёзды гаснут, но приоритет contemporary studies, изучения современности, ешь, пока не остыло, не на ровном месте вырос. У человека новейшего времени легендарное прошлое наступает уже вчера, "всегда" и "искони" заводятся тогда же: мои в остальном разумные студенты спрашивали, не сохранилось ли фотографий Алиеноры Аквитанской, — я подавила порыв ответить, что она уничтожила всё, когда ушла от мира в Фонтевро, эти шутки глупы и неприличны — потому что для них фотография была всегда, даже если знают фамилию Дагер, а то и Ньепс. "Всегда" — это не про знание истории, история хранится в мозгу на жёстком диске, а мы об операционной системе.

Отчего она у первокурсника XXI столетия магическая — оттого, что мозг человека не изменился не только со времён Аристотеля, но и со времён Гомера; почти, как вежливо оговорился довлатовский редактор. Всё норовит жить удобно, не соблюдая режим.

И о прекрасном.
Пол Ньюман читает. Фото Джона Хэмилтона, 1958.