Екатеринбург, встречай! 

9 декабря в пространстве «Точка кипения — Екатеринбург» пройдёт лекция на тему «Столетие ломаных линий: как немецкий экспрессионизм приручил зрительские страхи».

Лектором выступит Сергей Кулешов — кинокритик, киновед, фестивальный куратор и редактор сайта журнала «Искусство кино». Его материалы публиковались в «Сеансе», «Кинопоиске», Kino-Teatr.ru, а сам он является отборщиком программ российских кинофестивалей и спикером Центра «Зотов».

На лекции узнаем, как зародился немецкий экспрессионизм, чем отличался его стиль, как художники отражали экономические и политические реалии своего времени и какое влияние это направление оказало на мировой кинематограф.

📍 Ресурсный центр «Точка кипения — Екатеринбург» 
🕖 Сбор гостей — с 19:00, начало лекции — 19:30 
✍🏻 Регистрация 

#КиноклубЕкатеринбург

Тепло — от того, что Линча в России нынешнего контекста будут показывать, судя по всему, ежегодно.

Мальчик справа — в чёрной вельветовой жилетке, опоясанный желтой барсеткой, с сизыми кругами под глазами — будет выискивать в этих фильмах границы, у которых топчется актант (в лучшем случае — один-единственный).

Девочка слева — повесив дафклот на спинку кресла, судорожно покусывая ногти, мотая волосы на пальцы — разбудит в себе желание купить сонник.

А Серёжа Кулешов благодарно не поймёт «Шоссе в никуда» и укутается в «Кофеманию», где напишет очередной графоманский очерк об относительности психического здоровья.

Такая вот экстрасенсорика.

режим ожидания, ч.2

С удивлением сегодня узнала, что Даня Порнорэп уже год пытается зафорсить термин "темные двадцатые". Это соблазнительный концепт, но он немного ленивый и недостаточно точный. Про любое десятилетие можно так сказать.

Двадцатые не обязательно тёмные. Заведения пытаются перещеголять друг друга праздничной иллюминацией. Реклама вся кислотная, мультяшная, разноцветная. Ярко-фиолетовый вайлдбериз, ярко-синий озон, ярко-красная альфа, улыбающийся антиутопичный котик предлагает "платить улыбкой", разноцветные джокеры балатры, удушающий калейдоскоп рилзов, муниципальные площадки падела, сияние онлайн-казино, бесконечные сказки в кино, кислотная шиза копеечных нейросетевых иллюстраций — визуальная культура наших городов не отличается сейчас особой темнотой.

Даже общая мрачная эстетика малолетних нефоров не отличается особенной "темностью". Подростки всегда существа смурные. А молодежная кульура десятых годов, с ее хтоническими вписками, Скотобойней, околофутбольными драками, поясняловом за шмот и повальной наркотической эпидемией, была намного темнее дединсайдов, убивающих время на фудкорте Авиапарка.

Года не обязательно должны быть "тёмными", чтобы быть неприятными или загадочными. К тому же, в происходящей сейчас культуре нет вообще никакой загадки или мистерии. Очередной виток ностальгии по недавно прошедшему, очередной ренессанс пацанского рэпа, краткий фолк-патриотизм, стомп-клэп-хэй, гастроцентричность времяпровождения, эскапизм ромэнтези — неинтересные развлечения, просто чтобы переждать.

Все двадцатые года мы ждём. Сначала вся жизнь была остановлена пандемией ковида, мы ждали ее окончания. Потом началась СВО, и мы ждем ее окончания в надежде, что станет как-то понятнее. Городом-символом двадцатых годов вполне может быть Тбилиси как центр выдавленной энтропии, идеальный лиминальный зал ожидания для тех, кто собирается поехать куда-то дальше. Посмотрите, что стало с Кирилом Бледным из Пошлой Молли. В десятых годах он произвел настоящий фурор и породил целый жанр музыки. Сейчас он нежелателен вообще везде, затихарился в лимнальной эмиграции и пишет биты для трэков про тбилисский дрифт. (Я зачиталась Порнорэпом сегодня.)

Это затихарившиеся двадцатые. Года на стелсе. Спящий режим. (Отсюда и массовая популярность софтлайфа, чая с книжкой, картинок с милыми сонными зверюшками.) Мы все ждем чего-то нового, а пока что качаемся, зарабатываем деньги, занимаемся собой.

Благодаря СВО у нас этот режим ожидания выражен особенно ярко. Но ковидная травма поразила весь земной шар, насколько мне он сейчас виден через моё окошко экрана. На сабстэке постоянно воняют, что люди в каком-то режиме накопления; Эшли Хезерингтон зарабатывает свою копеечку на молитвах о смирении и долготерпении; вся моя предложка ютуба засрана видосами "это видео попадется тебе за 24 часа до того, как всё изменится".

Вопрос: а что еще делать массовой культуре в предвоенном напряжении? Когда действуют уже не люди, а какие-то лавкрафтианские геополитические темные силы? Тут реально только на Бога надейся и на скорейшее разрешение предложенных обстоятельств. Осталось только понять, насколько это ожидание и бездействие оправдано, а насколько оно является выученной постковидной беспомощностью перед лицом вечного цифрового стазиса. И работать соответствующе. В конце концов, от двадцатых годов прошла только половина.

Дженифер Лоуренс проходит курс «рассинхронизации» в Die My Love.

Линн Рэмси хочется пожурить за то, что она поперлась (и зрителя за собой потащила) в финальный эпизод, в котором чащоба психики полыхает уже буквалистски. Предваряющая финал псевдо-ремиссия куда страшнее: углы кадров, в которых заперта тульпа семейной идиллии, курчавятся, предательски покрываются патиной.

И все равно, несмотря на компромисс автора с рассеянной публикой, кино радикальное. Лоуренс входит в кадр будто из ниоткуда, Паттинсон вызывает нервные смешки узнавания и понимающего презрения. Это комедия, по большому счету, положений: мир вольготно пристроился сзади, ментальное здоровье встало раком. Зритель кается за то, что катится вслед за героиней, во тьму, обхахатывая пригорок.

В обложку своего блокнота, в хронофотографию Эдварда Мейбриджа (ту самую, с лошадью) Лоуренс усердно втыкает карандаш: силится, будто, сидя в дурке изобрести дополнительную склейку, прошмыгнуть в оную, сбежать из нарратива. На бумаге буквы, в паузах между ними — дереализация, мешающая дальше ковылять строке, абзацу, жизни. Мысли врассыпную, вслед за словами любимой песни и лицами близких.

Ещё можно угадать в окружающем мире следы «Пустошей» Т. Малика или линчевского «Головы-ластика», но внятность твоих предыдущего и следующего дней обезображена прострацией. Хорошо ещё, если в вожатые твоего пионер-лагеря смерти наймется Линн Рэмси. Получится настоящее кино.

ЕКАД мигнул вечером мудбордом, анонсирующим кабаре-шоу Showgirls. Лучшее, говорит профиль затененной дансерки, в городе.

Город встречает Луганской улицей, неправдоподобным морозом, песней в такси, под которую вчера хотелось три минуты танцевать у входа в московское метро.

Ставлю сердечко под сообщение, в котором талантливо (нежно?) спутаны Маша Шилински с Дженифер Лоуренс и разрешаю снам вирировать «Голема» Пауля Вегенера на их усмотрение (кошмарам идет пурпур).

За пару часов одолел новинку — роман(чик) Жан-Жака Шуля «Явление призраков».

Завязка прозаична: к автору — бумагамараке, лауреату Гонкуровской премии, супругу Ингрид Кавен, приятелю Жана Эсташа и Ив Сен-Лорана — в пивнухе подкатывает Рауль Руис. С предложением сняться в ремейке «Рук Орлака», шедевра немецкого экспрессионизма. Из глубины зала предательски подмигивают Джон Малкович и Уиллем Дефо. Никаких съёмок, конечно, не предвидится: Шуль со всей интенсивностью буржуазного прозаика пускается в рефлексию. Положено ли ему, хромоножке, гарцевать перед объективом? Склонен ли хирург, увидевший в рентгене его тазобедренного сустава работу Фрэнсиса Бэкона, к преувеличениям? А низкорослый китаец, владелец местячкового ресторана и глумливый собеседник — игра ума?

Тексты, организованные как поток сознания, уже обрыдли, и Шуль смещает акцент с плотности каждого конкретного воспоминания на цезуры. Абзацы распадаются, мысли снуют на шизофренической скорости, истории обрываются за шаг до развязки. Словом, мужчина в летах, обуржуазившийся до работы с Gallimard, подпитывает тщеславие мартини и кабинетными попытками курить сигарету по-фассбиндеровски (тремя пальцами, в кулак). Талант позволяет ему беречь самоиронию: искать титанов среди хромых (и мечтать сыграть на сцене Ричарда 3-го), презирать свой ненаписанный роман, в котором мальчик никак не встретит девочку, мнить вершиной собственной жизни ночную прогулку по Риму под руку с Джимом Джармушем. Деталей — изобилие, и каждая отстаивает свою самостоятельность, не желая «склеиваться» с соседней. Цитаты из Пруста, Батая и Шекспира даны словно для проформы; столь плотен поток мыслей Шуля, что большим писателям с их масштабом решительно не влезть.

Если вам близка автофикциональная ритмизованная проза (не без умствований), вне всяких сюжетных конвенций, обличающая самое себя в процессе — велкоме.

Выгуливая впечатления по выставке «Все Бенуа — Всё Бенуа» в Манеже, опять столкнулся с любимым героем третьей степени: Арапом из «Петрушки».

Стравинский ему дал звериный норов, Дягилев — механическую бессодержательность. А Бенуа вот воплотил Арапа так, что я безошибочно себя угадываю: нелепая дурашка, пытающаяся преодолеть бравурность предлагаемых обстоятельств. Только излишки поведения пленительной, фарфоровой Балерины могут разбередить кукольное сердечко (и сделать удобоваримой эту предательски застывшую гримасу зла). И все равно, окажешься по итогу дьяволом, проиграешь в обаянии соломенной трогательности Петрушки-Нижинского. А хотел то, всего лишь, себе и прочим показаться крутым.

Уж насколько далек от меня сам Бенуа — аристократ духа, дите Петергофа и баловень судьбы, — настолько задевают прозорливость его эскизов, томительность его акварелей, страсть к декоративно-прикладному искусству, хрупкая любовь к отпрыскам.

P.S. А ещё там «Русалка» Маковского (ее 50 лет не выставляли, хотя я такого колоссального света почти не видел) висит напротив «Острова Мертвых» Беклина. Занимать кусок дистанции между ними — быть у Христа за пазухой.

Загляните!