Во вторник я сидел в квадратной деревянной комнате. Даже лица в онлайн-колле, я видел, искали по периметру моего зум-окошка банные принадлежности.

Если я кому-то не отвечаю, короче, значит либо бытом занят, либо что-то очень сильно болит, либо я хоть какие-то слова вымаливаю у обстоятельств, в которых оказался.

Или перечитываю вслух любимый роман. Фрагмент ниже — даже дважды, трижды.

А может быть, все же когда-нибудь в великом паноптикуме будет стоять восковая фигура странного человека, толстоносого, с бледным добродушным лицом, с растрепанными волосами, по-мальчишески полного, в пиджаке, сохранившем только одну пуговицу на пузе; и будет на кубе дощечка:
НИКОЛАЙ КАВАЛЕРОВ
И больше ничего. И все. И каждый увидевший скажет: «Ах!» И вспомнит кое-какие рассказы, может быть, легенды: «Ах, это тот, что жил в знаменитое время, всех ненавидел и всем завидовал, хвастал, заносился, был томим великими планами, хотел многое сделать и ничего не делал – и кончил тем, что совершил отвратительное, гнусное преступление…»

Приходите, петербуржцы
Увидимся

https://news.1rj.ru/str/kinoartru/12813

Приходите, москвичи
Поговорим

https://news.1rj.ru/str/admarginem/6534

В интернетике вышел фильм "Лермонтов" Бакура Бакурадзе, который мне нравится.
Про усердие, с которым один поэт движется то ли к погибели, то ли к вечности. Он сам не решил.

Писал с "Маяка".

Недавно обсуждали Кракауэра, а этой ночью, в ошпаренной дружеской квартире, перед поездом в Питер, мне приснился пароход. Он вез меня из Лиссабона в американские Штаты.

На борту был не только уставший Зигфрид с женой, но и Петер — француз с венгерскими корнями. Ещё вчера они с матерью улепетывали из Парижа от нацистов, сегодня — он в моем сне, разбрасывается кутикулами и соплями. Простуженно молчит, косится и взглядом рассказывает свою историю побега: от отца-выпивохи, к Стравинскому, от прононса, осмеянного лицеистами, в автофикшн Сьюзан Сонтаг. Во сне я уже знаю об их дружбе, о том, как же легко в Калифорнии раздобыть предлог повзрослеть наполовину. Подросткам выдают права с 16 лет, пусть у матери нет и намёка на авто; подросткам открыта нега фланерства — музыкальные магазины, собрания литературной классики по 95 центов за шт, кинотеатры не только с «Мальтийским соколом», но и с «Детьми Райка»; подростки могут курить и воображать себя Панчо Вильо или Lone Ranger’ом. Сносить вечера с семьей у барбекю, влюбляться под выходки Джона Кейджа, держаться за руки, завалившись в гости к Томасу Манну.

Долговязый юный беженец, повзрослевший назло вишистам, укоряет меня в трюме парохода, чтобы затем интенсивно скоротать юность. Заметить расточительность тинейджерства, ею насладиться — и пропасть за спинами других пассажиров, разнообразных Кракауэров и Шагалов. Ночь в Лиссабоне пока раскавычена, а мы с Петером уже понимаем — она может быть бесконечной и суицидальной, как в ремарковском романе. В ней нельзя задерживаться.

Спохватываюсь: корабль качает. А Петер велит мигрировать из отупляющего Нигде в реальность. Где я проснусь и сделаю кошке жилище на декабрь, в который ей придётся родить котят. Распорю порванные брюки, утрамбую их в объемную коробку из-под обуви, пролью на неё утренний кофе. И наконец то захочу жить, гулять по заброшенному пионер-лагерю, отвечать людям в личку и называть цвета, в которые выкрашен мир, так, чтобы со мной соглашались. Допишу текст про Ольгу Наруцкую. Снова научусь читать чужие буквы, не спотыкаясь посередине каждого абзаца.

Выйду из этого бесконечного кошмара с благодарностью к Петеру — соседу по трюму, который, в отличие от меня, доедет до реальности. И оттуда научит меня, наконец, не только лишь фигурировать, что в чужих, что в своей судьбах. Общаться, присутствовать, не жаловаться. Жить.

(Петер был похож на актера Дорлиака)

Есть хоть какое-то объяснение тому, что «Привычки нюхать пальцы» нет ни в одной из номинаций «Белого слона»?

Люблю «Картины дружеских связей». Трепещу перед «Лермонтовым». Поражаюсь «Ветру». Берегу теплоту к «Дню рождения Сидни Люмета». И не могу уложить в голове, что экспериментальное, поколенческое, такое свободное кино Славы Иванова (еще и визированное важным фестивалем) вдруг тотально игнорируется экспертным советом премии. Которой, вроде как, впору отмечать смелость, симптоматичность, заход на неосвоенные территории.

Из вопроса этого вовсе не следует, что я считаю фильм фаворитом. Опять же, есть очень весомые конкуренты при изобилии филлеров в разных категориях (не обижайтесь, ИМХО). Но, как-бы, закрывать глаза на явление… Фильму это мб и к лицу, обходить конъюнктурные маршруты. Не победи «Привычка…» на «Новом движении» можно было бы смело валить всё на местячковость андерграунда. Но нет, теперь нельзя валить.

Можно почитать рецензию на фильм. Или приехать в декабре в Суздаль, посмотреть.

Сегодня, кстати

Спасибо Науму Ихильевичу за то, что он есть!

За то, что мирит в себе титанический масштаб с эмпатией и верой в будущее. За то, что даже самое малое, будничное для него дело вдруг ограняется вечностью.

Повторял многажды, но таким проф стандартом остается только благодарно гордиться. В его основе, разумеется, не только сумма знаний, накопленный опыт, острота интуиции. Но и смирение: из его советов, текстов, выступлений в какой-то момент выуживается колоссальная выдержка перед лицом несправедливости. Эпох, обществ, обстоятельств.

В 88 лет Клейман остается, как ни странно, опорой. Само его деятельное наличие оправдывает ту шелуху, которой многие из нас увлечены ежедневно в погоне за сиюминутным результатом.

Крепкого ему здоровья.

Екатеринбург, встречай! 

9 декабря в пространстве «Точка кипения — Екатеринбург» пройдёт лекция на тему «Столетие ломаных линий: как немецкий экспрессионизм приручил зрительские страхи».

Лектором выступит Сергей Кулешов — кинокритик, киновед, фестивальный куратор и редактор сайта журнала «Искусство кино». Его материалы публиковались в «Сеансе», «Кинопоиске», Kino-Teatr.ru, а сам он является отборщиком программ российских кинофестивалей и спикером Центра «Зотов».

На лекции узнаем, как зародился немецкий экспрессионизм, чем отличался его стиль, как художники отражали экономические и политические реалии своего времени и какое влияние это направление оказало на мировой кинематограф.

📍 Ресурсный центр «Точка кипения — Екатеринбург» 
🕖 Сбор гостей — с 19:00, начало лекции — 19:30 
✍🏻 Регистрация 

#КиноклубЕкатеринбург

Тепло — от того, что Линча в России нынешнего контекста будут показывать, судя по всему, ежегодно.

Мальчик справа — в чёрной вельветовой жилетке, опоясанный желтой барсеткой, с сизыми кругами под глазами — будет выискивать в этих фильмах границы, у которых топчется актант (в лучшем случае — один-единственный).

Девочка слева — повесив дафклот на спинку кресла, судорожно покусывая ногти, мотая волосы на пальцы — разбудит в себе желание купить сонник.

А Серёжа Кулешов благодарно не поймёт «Шоссе в никуда» и укутается в «Кофеманию», где напишет очередной графоманский очерк об относительности психического здоровья.

Такая вот экстрасенсорика.

режим ожидания, ч.2

С удивлением сегодня узнала, что Даня Порнорэп уже год пытается зафорсить термин "темные двадцатые". Это соблазнительный концепт, но он немного ленивый и недостаточно точный. Про любое десятилетие можно так сказать.

Двадцатые не обязательно тёмные. Заведения пытаются перещеголять друг друга праздничной иллюминацией. Реклама вся кислотная, мультяшная, разноцветная. Ярко-фиолетовый вайлдбериз, ярко-синий озон, ярко-красная альфа, улыбающийся антиутопичный котик предлагает "платить улыбкой", разноцветные джокеры балатры, удушающий калейдоскоп рилзов, муниципальные площадки падела, сияние онлайн-казино, бесконечные сказки в кино, кислотная шиза копеечных нейросетевых иллюстраций — визуальная культура наших городов не отличается сейчас особой темнотой.

Даже общая мрачная эстетика малолетних нефоров не отличается особенной "темностью". Подростки всегда существа смурные. А молодежная кульура десятых годов, с ее хтоническими вписками, Скотобойней, околофутбольными драками, поясняловом за шмот и повальной наркотической эпидемией, была намного темнее дединсайдов, убивающих время на фудкорте Авиапарка.

Года не обязательно должны быть "тёмными", чтобы быть неприятными или загадочными. К тому же, в происходящей сейчас культуре нет вообще никакой загадки или мистерии. Очередной виток ностальгии по недавно прошедшему, очередной ренессанс пацанского рэпа, краткий фолк-патриотизм, стомп-клэп-хэй, гастроцентричность времяпровождения, эскапизм ромэнтези — неинтересные развлечения, просто чтобы переждать.

Все двадцатые года мы ждём. Сначала вся жизнь была остановлена пандемией ковида, мы ждали ее окончания. Потом началась СВО, и мы ждем ее окончания в надежде, что станет как-то понятнее. Городом-символом двадцатых годов вполне может быть Тбилиси как центр выдавленной энтропии, идеальный лиминальный зал ожидания для тех, кто собирается поехать куда-то дальше. Посмотрите, что стало с Кирилом Бледным из Пошлой Молли. В десятых годах он произвел настоящий фурор и породил целый жанр музыки. Сейчас он нежелателен вообще везде, затихарился в лимнальной эмиграции и пишет биты для трэков про тбилисский дрифт. (Я зачиталась Порнорэпом сегодня.)

Это затихарившиеся двадцатые. Года на стелсе. Спящий режим. (Отсюда и массовая популярность софтлайфа, чая с книжкой, картинок с милыми сонными зверюшками.) Мы все ждем чего-то нового, а пока что качаемся, зарабатываем деньги, занимаемся собой.

Благодаря СВО у нас этот режим ожидания выражен особенно ярко. Но ковидная травма поразила весь земной шар, насколько мне он сейчас виден через моё окошко экрана. На сабстэке постоянно воняют, что люди в каком-то режиме накопления; Эшли Хезерингтон зарабатывает свою копеечку на молитвах о смирении и долготерпении; вся моя предложка ютуба засрана видосами "это видео попадется тебе за 24 часа до того, как всё изменится".

Вопрос: а что еще делать массовой культуре в предвоенном напряжении? Когда действуют уже не люди, а какие-то лавкрафтианские геополитические темные силы? Тут реально только на Бога надейся и на скорейшее разрешение предложенных обстоятельств. Осталось только понять, насколько это ожидание и бездействие оправдано, а насколько оно является выученной постковидной беспомощностью перед лицом вечного цифрового стазиса. И работать соответствующе. В конце концов, от двадцатых годов прошла только половина.

Дженифер Лоуренс проходит курс «рассинхронизации» в Die My Love.

Линн Рэмси хочется пожурить за то, что она поперлась (и зрителя за собой потащила) в финальный эпизод, в котором чащоба психики полыхает уже буквалистски. Предваряющая финал псевдо-ремиссия куда страшнее: углы кадров, в которых заперта тульпа семейной идиллии, курчавятся, предательски покрываются патиной.

И все равно, несмотря на компромисс автора с рассеянной публикой, кино радикальное. Лоуренс входит в кадр будто из ниоткуда, Паттинсон вызывает нервные смешки узнавания и понимающего презрения. Это комедия, по большому счету, положений: мир вольготно пристроился сзади, ментальное здоровье встало раком. Зритель кается за то, что катится вслед за героиней, во тьму, обхахатывая пригорок.

В обложку своего блокнота, в хронофотографию Эдварда Мейбриджа (ту самую, с лошадью) Лоуренс усердно втыкает карандаш: силится, будто, сидя в дурке изобрести дополнительную склейку, прошмыгнуть в оную, сбежать из нарратива. На бумаге буквы, в паузах между ними — дереализация, мешающая дальше ковылять строке, абзацу, жизни. Мысли врассыпную, вслед за словами любимой песни и лицами близких.

Ещё можно угадать в окружающем мире следы «Пустошей» Т. Малика или линчевского «Головы-ластика», но внятность твоих предыдущего и следующего дней обезображена прострацией. Хорошо ещё, если в вожатые твоего пионер-лагеря смерти наймется Линн Рэмси. Получится настоящее кино.

ЕКАД мигнул вечером мудбордом, анонсирующим кабаре-шоу Showgirls. Лучшее, говорит профиль затененной дансерки, в городе.

Город встречает Луганской улицей, неправдоподобным морозом, песней в такси, под которую вчера хотелось три минуты танцевать у входа в московское метро.

Ставлю сердечко под сообщение, в котором талантливо (нежно?) спутаны Маша Шилински с Дженифер Лоуренс и разрешаю снам вирировать «Голема» Пауля Вегенера на их усмотрение (кошмарам идет пурпур).